Запасной инстинкт
Шрифт:
– Почему ты так его… ненавидишь, Сашка? Он же ничего тебе не сделал. Он тебе работу дал. Деньги. Свободу.
– Свободу? – переспросил Саша, и кружки, нанизанные на его пальцы, странно и холодно звякнули. – Какую свободу?! Свободу задницу ему лизать, как вы все лижете, глаза закатывать, когда он свои гениальные идеи излагает?! На задних лапах ходить и трястись перед ним, как твоя гребаная собака? Так я не собака! Я не хочу. Я все могу сам, без него!
– Ты украл у него макет.
– Я ничего у него не крал! – крикнул Саша, но как-то не слишком громко. Наверное, он все время помнил, что в коридоре,
– Он тебе за это платил, – перебила его Полина и опять потрогала свое горло, казавшееся чужим. – Негодяй.
– Сука, – отозвался Саша. – Посмотрим теперь, кто кого. Уралмаш – серьезный заказчик. Слухом земля полнится. Конец его репутации, и славе, и всему. Все поймут, что на самом деле он никто. Пустое место, дырка от бублика! Убийца гребаный. Федьку убил, потому что не мог его контролировать. Я умру от смеха!
– Это ты его убил?
Саша посмотрел на Полину, усмехнулся и повернул золотую ручку.
– Если стукнешь, я убью тебя, дорогая. Счастливо оставаться.
И он вышел, и она осталась одна и тяжело уставилась в зеркало, некоторое время смотрела, а потом закрыла глаза – невозможно было видеть женщину по ту сторону стекла, сил не было.
Самое главное – ни о чем не думать, и Троепольский старательно притворялся перед самим собой, что не думает. Слава богу, водитель, подвозивший его до Фединого дома, не пытался с ним разговаривать. Если бы пытался, Троепольскому пришлось бы его задушить.
В машине воняло автомобильным перегаром и играло радио “Шансон” – мужественные голоса тянули заунывные песни про тайгу, лесоповал, вертухаев, рябину красную и любовь несчастную.
“И в запой отправился парень молодой”, – говорила про мастеров искусств этого жанра мать, и глаза у нее становились сердитыми и насмешливыми. Отсутствия вкуса она никому не прощала.
Троепольский смотрел в окно.
Весна, согласно календарю, астрономии и паре-тройке народных примет, должна была прийти недели три назад, но, видимо, что-то задержало ее в пути. Троепольскому всегда искренне было наплевать на весну, зиму, Пасху, Новый год, а также климатические и природные условия, так сказать, в общем и целом, но сейчас он напряженно размышлял, что такое могло случиться, почему весна никак не приходит. Снег было растаял, потом насыпал, потом опять растаял, и теперь огромная мохнатая туча навалилась брюхом на город, и ее могучая спина подперла небосвод и заслонила солнце, и стало темно, как во время затмения. Размытый гадкой моросью желтый свет фар колыхался над дорогой, колес не было видно, и казалось, будто непрерывной чередой двигаются доисторические чудовища с горящими глазами.
Очень хотелось пожаловаться Польке на жизнь.
Ты знаешь, сказал бы он, у меня совсем снесло башку. Мне кажется, что это ты во всем виновата, представляешь? И снег сейчас пойдет. Что теперь делать? Как жить?
Ты лишился последнего ума, Троепольский, ответила бы она и задрала на лоб свои необыкновенные очки, и откинулась бы на спинку кресла, и сладко потянулась.
Захотелось курить, и он негромко спросил у неразговорчивого водителя:
– Курить можно? Водитель покосился на него:
– Только в окно. Пепельницы нету. Приемник теперь налегал на высокие чувства – разорялся про то, что кто-то ночевал с женщиной любимою, и что-то из этого вышло неподходящее.
Глупость какая. Тошно от глупости.
Только бы не она. Все, что угодно, господи, но сделай так, чтобы не она. Пусть кто угодно. Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Я ведь раньше не просил тебя ни о чем.
Сейчас снег пойдет.
Я никогда не любил ее, господи. Я никого никогда не любил. Я вообще не знаю хорошенько, может, я вообще ни на что такое не способен. Так бывает – у кого-то все это получается, а у меня нет. Не получается. Я начинаю скучать и томиться гораздо раньше, чем они, – так уж я устроен. Я не выношу рядом с собой никого, я не выношу быт, я не понимаю женских капризов, я ни черта не смыслю в романтике, я даже букеты не могу покупать – секретарша покупает “лютики” всем моим барышням. Потому что мне наплевать на барышень, на “лютики”, на романтику, на “взаимопонимание”, на “позови меня с собой” и на то, что “они жили долго и счастливо и умерли в один день”. Я ни с кем не хочу умирать в этот самый день, потому что твердо уверен – каждый умирает в одиночку, и я не стану исключением!..
От близкого снега, который летел где-то вверху – вот-вот накроет город, в котором маялся от тоски Троепольский, – ломило голову. Желтые глаза выныривали из близкого мрака, ослепляли и пропадали.
Господи, я не хочу, чтобы это была она. Не хочу. Не могу.
Если это не она, я снова стану свободным и легким. Мне ничего больше не надо, все остальное я могу сам. Этого я не могу, только ты. Помоги мне, чего тебе стоит?
Волна, виденная то ли в Австралии, то ли в Малайзии, вдруг вспомнилась ему. Катастрофа, и он – один на многие десятки миль вокруг.
Один.
Вот-вот пойдет снег.
– Здесь куда? Не знаю я домов этих!..
– Направо. За углом еще раз направо. Водитель покосился на него недоверчиво, как будто всю дорогу читал его мысли и теперь прикидывал, не дать ли ему на всякий случай в ухо.
“…И вправду, что ли, машину купить?..”
Вот подъезды, одинаковые, как боль во всех зубах сразу. Федькин крайний, а Троепольский ошибся. Если бы не ошибся, то знал бы, кто убийца.
Теперь не узнает, несмотря на всю свою браваду.
Он что-то такое заплатил, и, видимо, много, потому что водитель стал совать ему деньги обратно, и у него сделалось испуганное лицо. Троепольский оттолкнул руку, которая лезла к нему с деньгами, и выбрался из машины.
Дом нависал над ним, и непонятно было, где кончается дом и где начинается такое же бетонное брюхо тучи.
– Эй, парень!..
Троепольский оглянулся, закуривая.
– Деньги свои забери! Он махнул рукой.
– Парень!..
– Отстань от меня!
– Может, тебя… того? Проводить?