Записки Анания Жмуркина
Шрифт:
Я пожал ее сильную руку, проговорил:
— Вы стали, Серафима Васильевна, шутницей. Так уж обязательно в кухарки?
— Не называйте меня, Ананий Андреевич, по отчеству, а просто Симой: мне еще рано быть Васильевной, — попросила она серьезным тоном. — И совсем, Ананий Андреевич, не шучу, — возразила девушка. — Я, как вы знаете, мало училась, не то что Роза… Куда я гожусь еще? Только на должность кухарки.
— Шутите, — повторил ласково я. — Да вам еще нет и шестнадцати, а вы собираетесь в кухарки.
Я хотел еще что-то теплое сказать девушке, по в эту минуту послышался голос Марьи Ивановны,
— Ананий Андреевич, не любезничайте с моей меньшой! Будете с нею говорить — она совсем потеряет голову от любви к вам. Идите сюда, за стол!
Серафима смущенно засмеялась, пожаловалась матери:
— Мама, как я могу полюбить Анания Андреевича с такой бородищей! Из нее его лица почти не видно, одни смеются и сверлят, как огоньки, глаза.
— Ладно, ладно! — пробасила Марья Ивановна. — Веди его сюда! В женихи он тебе, Симка, на самом деле не подходит — староват. Ему сорок, а тебе, мое чудошко, через месяц только шестнадцать стукнет.
Серафима, став серьезной и почтительной, взяла меня под руку и ввела в столовую, в просторное помещение, в углах которого и перед окнами, между мебелью в белых парусиновых чехлах, стояли банки и кадушечки с растеньями-цветами. Налево, во внутренней стене, две двери задрапированные, — они вели в комнаты девушек и Марьи Ивановны. За столом, накрытым белоснежной скатертью, сидели Марья Ивановна, Василий Алексеевич Бобылев, Роза Васильевна, высокий и краснолицый квартирант, еще молодой, с кроткими, табачного цвета глазами, в коричневом пиджаке и в красном с горошинами галстуке.
Марья Ивановна, поймав мой взгляд на нем, сказала:
— Федор Григорьевич Кондрашов, служит приказчиком у Чаева. На войну не взят по причине порока сердца. — И, вздохнув, пробасила: — Господи, такой красавец, а у него порок! Какое это счастье в наше время! Ну, вам, Федор, я верю. А почему у Петеньки Чаева порок?
— А потому, что он сынок миллионера, — пояснил Василий Алексеевич Бобылев. — Его папенька, городской голова, отвалил, как говорят в городе, доктору Мицкевичу несколько тысчонок, вот и получился у Петеньки Чаева порок сердца!
— Этого я не знаю, Василий Алексеевич, — проговорил со страхом Кондрашов и покосился недоверчиво ленивыми глазами на гостей. — Не следует болтать об этом. Хозяин мой настолько справедлив, что ни одной копейки не даст за такую услугу. Сын его действительно страдает…
— Знаем, чем его сынок страдает! Пожалуйста, Федор Григорьевич, не защищайте ни своего хозяина, ни его сына. Оба непроходимые мерзавцы! — заключила равнодушно, без злобы, но презрительно Марья Ивановна и представила властно, словно не людей, а игрушки, мне еще двух мужчин, которых я до этого не встречал у нее в доме: — Араклий Фомич, служит вторым секретарем в земстве, приятный мужчина; а приятный он, Ананий Андреевич, потому, что в течение ночи один четверть самогона-первача выпить может; еще потому, что каждый вечер проигрывает в карты. Знакомьтесь, Ананий Андреевич!
Я поздоровался за руку с худеньким, серолицым Араклием Фомичем Попугаевым. Он внимательно темными влажными глазками заглянул в мои и чуть осветил улыбкой свое жесткое, в мелких морщинках личико, как бы говоря; «С удовольствием познакомлюсь с такой шишигой». Он, может быть, так и не подумал, но мне показалось. Потом
— Агент компании «Зингер»… — И, отпустив мою руку, шутливо пропищал: — Если вам, Ананий Андреевич, потребуется швейная машина, обязательно обратитесь ко мне за покупкой ее, а не к сухарю Пешкову. Гм! Имею честь представиться: я Семен Антонович Кокин, мещанин города Белёва.
Гости и хозяева засмеялись. Улыбнулся и я, ответив:
— Обязательно обращусь к вам, Семен Антонович, если мне потребуется швейная машина.
Роза Васильевна откинулась к спинке стула и, взмахнув глаза на меня, промолвила:
— Семен Антонович, не верьте Ананию Андреевичу, он никогда не купит у вас швейную машину.
— Я сказал, Роза Васильевна: если потребуется, — поправил мягко я девушку.
— Никогда не купите! — сказала громче Роза Васильевна, поддразнивая меня. — В этом я, Ананий Андреевич, уверена!
— А вдруг и куплю, Роза Васильевна! — ответил я. — Возьму и куплю!
— Кому же это вы, Ананий Андреевич, купите, если вы столько лет ходите в холостяках… и на женщин смотрите так, будто их совсем не существует на белом свете?
— На белом, может быть, и не существует, но на этом — они есть, — ответил я шутливо и сел на стул, предложенный Марьей Ивановной.
Серафима подала для меня тарелку, вилку и ножик, салфетку и вазочку для варенья, сказала:
— Пирожки еще горячие. Кушайте, Ананий Андреевич, — и уселась подле сестры.
На столе, против агента Семена Антоновича Кокина, лежала колода карт, стояли тарелки с пирожками, селедкой и с копченой колбасой, четвертная самогона, еще непочатая.
— Заходили к Ирине Александровне? — спросила как бы небрежно Марья Ивановна и, не дожидаясь моего ответа, обиженно пробасила: — А мы вас, Ананий Андреевич, до половины шестого ждали обедать. Как богомольница Ирина поживает? Говорят, совсем ожадовела. Впрочем, она и до войны была жадна до омерзения! Как встретила вас, Ананий Андреевич? — И, опять не ожидая моего ответа, равнодушно-презрительным тоном заключила: — Скверная барынька, ужасно скверная! И блудлива, как кошка! Деньги монаха, который двадцать лет тому назад ее оплодотворил сынком, превращаются в кучу бумаги… и ее лицо от этого становится резиновым.
— Она, Марья Ивановна, жаловалась мне на это, — сказал я.
— Она всем жалуется… даже бабам, стоявшим в очереди у колодца, — отрезала брезгливо Марья Ивановна. — Как ей тут не сойти с ума!
Я понял, что Марья Ивановна Черемина знает о моей интимной близости с Раевской. Почувствовав это в ее словах, я насторожился и, желая перевести разговор на другую тему, спросил:
— Марья Ивановна, а как ваше здоровье?
— Мое? Да ничего, здорова, как ломовая лошадь. Жалко вот только сына, погибшего на фронте. Седою стала из-за него. Убит был в первых боях. А я здорова, так здорова, что выпиваю в два раза больше самогона, чем выпивала раньше, и не пьянею: чувствую себя совершенно трезвой, с ясной как стеклышко головой; только на сердце тоски становится больше. Но и на нее не жалуюсь: в тоске жить лучше, чем без нее.