Записки архивариуса. Сокровище Крезов
Шрифт:
– А ты Василий заходи на чаек, через полчасика. Мы как раз все обойдем, да вернёмся в угол свой. Я принесла сегодня яблочных вафлей, сушки есть и конфеты, возьмешь с собой. Ты, помнится, просил книг в понедельник, я принесла. Самые толстые, какие только дома нашлись.
– Неужто яблочная пора уже настала? Как быстро, однако. Едва малина началась, ты еще сокрушалась, как ее собирать, а уже и яблоки. Как ты только управляешься с хозяйством своим? А за книги большое спасибо, будет, чем в конуре вечерком заняться, – старичок деловито засунул руки в широкие карманы куртки и поднялся с места.
О да, то самое время, когда яблоки, кажется, добавляют даже в суп. Невероятное время, особенно сладкое для тех, у кого больше нет дачи, и тратить все выходные чтобы собрать урожай, а затем переработать, не требуется.
– Алевтина Павловна? Тут же должен быть театр, да? Эта усадьба именно театром славилась, если я ничего не путаю. А он где? – я точно помнила про театр, где-то при подготовке к экзамену натыкалась на информацию о нем, но, похоже, старость подкралась неожиданно и унесла память с собой.
– Да, театр. Не сохранился. Вот было бы радостно поглядеть на то место, где граф впервые повстречал свою ненаглядную канарейку.
– Кого простите?
– Ну певунью свою, любовь всей жизни. – она мечтательно зажмурилась.
Я замолчала и принялась судорожно вытряхивать из памяти хоть что-то, связанное с графьями и птицами. И причем здесь пение?
– Да не мучайся ты так. Я всю историю расскажу, вот сядем бумаги разбирать. Нельзя же все сразу в неокрепшую черепную коробку циничной молодежи засовывать. Того и глядишь, придется ошметки мозгов со стен и пола оттирать, а это долго и неприятно, – старушка беззлобно улыбнулась мне.
А я поняла, что в случае чего, острот от Алевтины Павловны могу получить уже я.
Запись 2. Письмо
Неожиданно работа мне понравилась. На летний практике стопки бумаг и книжные пылесборники, вкупе с редкими посетителями оставались неизменными изо дня в день, а на нынешнем месте перемены случались регулярно. Каждый день начинался с опаздывающей электричек, затем перетекал в непродолжительное путешествие по метро, где после чтения я расслаблялась, наблюдая за людьми. Увлекательное занятие, при условии, что давка в транспорте отсутствует, что случалось не часто. Потом я шла до металлических, но изящных ворот, где неподалеку уже маячил дед Василий. Ну, а без кружечки чая с ложечкой чего-нибудь сладкого, припасенного Алевтиной Павловной, день просто не мог начаться. И я принималась возиться с документами, старыми фотографиями и электронными таблицами. Но через недельку рутины и непрекращающихся рабочих вопросов, мы все же, подготовившись морально, заглянули в случайно найденную комнату Шереметьева. Визит этот можно расценивать как награду за наше усердие, однозначно. Так в детстве откладываешь самую вкусную часть десерта на потом, чтобы наслаждаться кусочком подольше.
Бумага мерно качалась от ветерка, моя начальница неторопливо, но точно сортировала данные, надписывая на новых папках указания. В комнате-пенале без окон оказалось необычайно много расписок и коротких заключений о ценных и не очень вещах: о землях, о доходах тех или иных уездов, о ценах, о количестве приплода у скотины. Все эти бумаги датировались восемнадцатым веком и были подписаны в основном Петром Борисовичем Шереметьевым. Складывалось ощущение, что некая часть комнаты в какой-то момент превратилась в склад, от содержимого которого не смогли избавится, излишне беспокоясь о ценной макулатуре. А вот вторая часть, та, что ближе к одинокому стулу, была заставлена аккуратными книгами в кожаных переплетах, полностью занимавшие немногочисленные полки. На дневники содержание томиков не было похоже в полной мере, напротив, это были вырванные фразы, сказанные кем-то при неясных обстоятельствах. Так среди безусловно дорогих записных книжек выделялись две достаточно массивные, с красными обложками и золотыми обрезами. Шершавая пористая красная кожа потрескалась от перепада температур по корешку, но не потеряла презентабельного вида. Бумага, пожелтевшая от времени, сохранилась удивительно хорошо, ей удалось сберечь остатки терпкого аромата ландыша, кое-где заложенного между страницами. Витиеватый почерк уверенно струился по страницам, становясь все мельче с каждой новой записью. На последних листах второго дневника
Алевтина Павловна взглянула на красные фолианты и протяжно вздохнула.
– Неужели что-то о Жемчуговой! Даже не знаю теперь, как нам дальше молчать о таком. О сокровище бесценном.
К моменту нашего разговора я уже была неплохо осведомлена об истории бывших владельцев Кусково. Младший и единственный выживший сын основателя поместья Петра Борисовича, Николай после кончины родителя оказался самым богаты женихом в России после императора. Была у него странная для мужчины слабость – любовь к театру, в России того времени преимущественно крепостному. Молодой граф, обладающий несчетным количеством денег, мог позволить себе делать все, что хотел. А занимается он хотел исключительно театром. Танцы, постановки, оперы, балет. Лучшие костюмы, преподаватели для артистов из Европы, декорации, выполненные профессиональными художниками. И результаты работы здесь, в Кусково, представляли московской публике крепостные актеры, с малолетства взятые на обучение в графский дом, где учились этикету, языкам, поведению на публике. Источники утверждают, что крепостные актеры в образованности ничуть не уступали дворянам, а порой даже превосходили. Ну и, как говорится любовь зла, а запретный плод сладок- граф влюбился участницу труппы. Или же сыграло роль повальное увлечение идеями романтизма. Но подлинная причина не ясна, но факт остается фактом, граф влюбился в крепостную актрису, эту самую Жемчугову. Жили они счастливо, но не долго. О ней мало что известно, кроме того, что голос у нее был сказочный , а характер – кроткий. Мы, судя по всему, нашли неизвестные широкой общественности записи графа о ней. Кто говорил, что великие находки уже сделаны?
Алевтина Павловна аккуратно взяла в руки первый блокнот. Пролистала и остановилась. Вынула тоненький конверт с нарушенной сургучной печатью.
– Ну же, Алевтина Павловна, не томите. Что там? – я уже стояла за ее спиной.
Она же дрожащими от нескрываемого нетерпения руками извлекла хрупкий просвечивающий листок.
… Обустройтесь по велению моему. Да поспособствуйте в случае смерти моей и дальнейшим неприятным происшествиям скорейшему отъезду Дмитрия. Находится все необходимое для содержания отпрыска моего в обговоренном месте. Для входа в оное вам понадобится сердце ее, тело ее и душа ее. Составите по долженствованию в месте, где ярче всего блистает драгоценность, даровавшее ей имя. Повторите движения, положенные сердцу, телу и душе.
Уповаю на волю Господа, чтобы не потребовалась вам и сыну моему это знание, но, коли придет час нужды, в месте оном я оставляю вам спасение не только для хозяйствования, но и для покоя души мальчика.
Николай Петрович Шереметьев.
Я еще раз пробежала глазами по тексту. Алевтина Павловна рядом со мной едва не разрывалась от восторга.
– Это значит указания для его сына? От чего, собственно, он его думал спасать?
Алевтина Павловна почесала бровь и авторитетно заметила:
– Браком Николая, пошедшего наперекор всем традициям светского общества, были недовольны все его родственники, претендующие на баснословное состояние. Он женился на крепостной девице, сожительствующей с ним вне брака почти двенадцать лет. А их ребенок… Должен был стать чем-то настолько зазорным и вместе с тем легко уничтожаемым, что родственники не раз и не два подумывали об убийстве маленького Мити. Думаю, это письмо к какому-то воспитателю, приставленного к мальчику. Граф умер, когда ребенку едва исполнилось шесть.
– Ничего не известно ни про внезапный побег мальчика, ни про гонения? Значит это письмо не должны были вскрыть?
Алевтина Павловна поднесла конверт поближе к лицу. Надела очки, за дужками которых потянулась серебристая цепочка, до этого спокойно лежащая поверх теплой кофты. Прикоснулась к полностью целой красной сургучной печати, сохранившей на себе форму шереметьевского герба. Темно-бордовый кругляш был цел. Его не сломали, как сделал бы любой, решивший прочесть послание. Его аккуратно и умело отсоединили от конверта, но с обратной стороны красного кругляша были видны борозды, как от чего-то острого или царапающего.