Записки авиатора

Спирин Иван Тимофеевич

Земля все ближе, ближе. Высота примерно 40, 30, 10 метров. Мы увлечены посадкой. Я не сомневался, что она пройдет хорошо, но перед самой землей - резкий бросок, это вихрь от настигшей нас грозы. Ослепительная молния, самолет подбросило, еще рывок, машину с невероятной быстротой опрокинуло и крепко ударило о землю.

Все это произошло мгновенно. Мы не успели даже сообразить, что же именно случилось. Я висел вниз головой на привязных ремнях и мучительно припоминал, выключен ли мотор. «Вдруг загорится», - мелькнуло в голове. Но как потом оказалось, нос самолета завяз в трясине, и мотор давно уже молчал. Я отстегиваю

ремни и, выставив сначала одну, потом другую руку, опускаюсь вниз головой с намерением выбраться из кабины. Рука уходит в мягкую землю. Уходит все глубже. Упираюсь второй рукой, она тоже уходит.

Под нами торфяное болото. Я уже начинаю задыхаться, а ноги еще в кабине. Извиваясь всем корпусом, вытаскиваю, наконец, ноги из кабины, освобождаю одну руку, хватаюсь за какую-то деталь самолета и подтягиваюсь. Отдышался. Тина залепила глаза, уши, нос, залезла [38] за рубашку. Руки, лицо, куртка, шлем - все в какой-то слизистой жиже. Протираю глаза, подтягиваюсь еще больше, встаю на ноги и тотчас чувствую, что ноги быстро вязнут. Торфяное болото засасывает.

Бросаюсь в сторону от лежащего вверх колесами самолета. Бегу быстро по трясине, чтобы не увязнуть. Напрягая остатки сил, борюсь с топкой грязью и, наконец, чувствую под ногами более твердую почву. Выбегаю на какую-то тропку. Несколько минут стою, ничего не соображая, еле переводя дыхание. А где же Федоров?

–  Федоров!
– кричу я. Ни звука.

В самолете? Убит? Ранен? Потерял сознание? Не может выбраться? Бросаюсь к самолету. Бегу, стараясь попадать на свои же следы. Тина быстро затягивает их, и они еле различимы. Наконец добежал до самолета. Заглядываю в кабину - пусто. Осматриваюсь кругом, может быть, его засосало болото? Никаких признаков. Передняя часть самолета вся в масле. Течет бензин. Федорова нет. Весь самолет и я вместе с ним постепенно погружаемся в предательскую тину. Бегу опять к тропке.

На дорожке, которая, извиваясь, уходила к маленькому холмику, я заметил бегущего Федорова. Не могу себе представить, когда он сумел выбраться из самолета. Я бросился за ним. Он, видимо, изнемогал уже от бега, да и дорожка шла в гору. Я быстро его нагонял. Когда оставалось метров сто, я почувствовал, что бежать больше не могу. Громко крикнул:

–  Федоров, стой!
– Он остановился.
– Куда ты бежишь?

Он смотрел блуждающими глазами куда-то мимо меня.

–  Разве я бегу?
– тихо произнес он.

Мы пошли к самолету. Он лежал на спине с изуродованными крыльями. А сверху лил проливной дождь, сыпался град, сверкала молния и рокотал гром. Пришла та самая гроза, от которой мы только что удирали.

Спустя четверть часа погода улучшилась. Дождь перестал, появилось солнце. Какая злая ирония - тепло, светло, а мы стоим около болота на некотором расстоянии от своего разбитого самолета, мокрые, растерянные, виноватые…

Через несколько минут из соседних деревень к нам уже бежал народ. Впереди, как всегда, неслись мальчишки. [39] Огромная толпа окружила болото. Нас ни о чем не спрашивали… Вид у нас, повидимому, был очень жалкий. Говорить ни о чем не хотелось. Да и о чем говорить? Все ясно.

6. Над лесами Белоруссии

Человек, посвятивший себя авиации, должен твердо помнить, что у летчика

путь к мастерству редко бывает легким. Не раз приходилось испытывать огорчения, неудачи. И только тот кто, не страшась, преодолевает препятствия, становится в конечном счете победителем.

Осенью 1927 года мне с летчиком Георгием Дмитриевичем Войшицким довелось совершить один из трудных полетов. Я летел в качестве штурмана. Наш двухместный самолет Р-3 советской конструкции с довольно мощным мотором был хорошо отделан и имел очень красивый вид.

Время шло к зиме, а погоды не было. Тщетно старались мы использовать малейшее улучшение метеорологических условий. Наконец погода несколько улучшилась, и мы решили лететь.

Самолет наш был загружен сверх всяких норм. Эта по существу маленькая машина имела запас горючего на двенадцать часов. Бензиновые баки были расположены, где только можно - и в крыльях, и за приборной доской, и под сиденьями, и в хвосте самолета. Очень сложным было устройство для перекачки бензина из этих многочисленных баков в главный бак. Оно состояло из двенадцати кранов, расположенных внизу, на правом борту, у самого пола. В остальном машина была оборудована хорошо. Освещение для полета ночью было превосходным - четырнадцать электрических лампочек, каждая со своим выключателем. Кабина обильно насыщена самыми совершенными по тому времени приборами, вплоть до астрономической аппаратуры.

Летели темной осенней ночью. Самолет шел над Белоруссией. Погода неожиданно начала портиться. Сплошная густая облачность давила нас книзу. Мы постепенно теряли высоту, с двух тысяч метров опустились до шестисот пятидесяти, но и здесь наползали огромные темные [40] тучи. Они все чаще появлялись впереди самолета и несколько ниже его. Дождь усилился, дул порывистый, шквалистый ветер.

Кругом было черно: горизонт не проглядывался совершенно. Трудно было отличить, где небо, где земля, - все сливалось в чернобурую массу.

Я старался как можно скорее освободить хвостовые баки. Маленьким ручным насосом уже перекачал бензин из самого заднего бака, тщательно закрыл краны и, низко пригнувшись, несколько раз с фонарем проверял, правильно ли все сделано. Затем принялся перекачивать бензин из бака, находившегося под моим сиденьем. Летчик Войшицкий, в это время напрягая зрение и ориентируясь по еле заметным и скудным световым ориентирам на земле, управлял машиной. Приборы для самолетовождения в таких сложных условиях были тогда весьма несовершенны, и летчику, ведущему самолет в этой черной осенней ночи, приходилось больше всего полагаться на свой опыт и умение. Занятый перекачкой горючего, я несколько раз ощущал какую-то неловкость, словно полет перестал быть нормальным. Но увлеченный своим делом, не обратил на это внимания.

Неловкость выражалась в том, что меня довольно энергично тянуло куда-то назад. Я продолжал перекачивать бензин и не глядел по сторонам, а меня все сильнее и сильнее прижимало к задней стенке. Наконец, недоумевая, в чем дело, я высунулся из кабины и бросил взгляд вперед. То, что я увидел во мраке осенней ночи, заставило меня вскрикнуть. Наш самолет неимоверно высоко поднял нос и висел в воздухе под очень большим углом. Это было самое критическое положение для машины.

Было совершенно непонятно, как это случилось и как машина могла еще держаться в воздухе.