Записки брюзги, или Какими мы (не) будем
Шрифт:
Главный итог такого положения дел – это общее ощущение (цитирую Немцова), что «жить стало лучше, но противнее». Один мой знакомый бизнесмен обрисовал ситуацию так: – Мы все, Дим, как брокеры на бирже: понимаем, что однажды все рухнет, но тренд прет вверх, и все надеются закрыть позиции перед крахом.
Вот ведь глупый какой человек! Ничего в России не рухнет. Просто овец будут стричь. Ну, и накануне пикника – резать.
«Деловой Петербург», 2007
Зубы дракона
Многие разумные, образованные люди, стоит заговорить
Они полагают, что можно создать такую систему оценки чиновников (например, по скорости обслуживания посетителей) или провести такую реформу (например, разделив министерства на ведомство-заказчик и комитет-исполнитель), что чиновные дядечки и тетечки, умеющие лишь жаловаться на низкий доход и губить любую идею под грудой согласований, превратятся в цыпочек и лялечек, друзей человека. Мухтар, ко мне!
И чем ближе разумный и образованный человек к власти, тем больше он в такой технократический подход верит.
Большинство подобных людей – от Дмитрия Козака до Михаила Дмитриева – воспитывалось в советское время, однако так и не стало ни достаточно советским, чтобы перенести на бюрократию теорию о классовом обществе, – ни антисоветским, чтобы прочесть в самиздате «Новый класс» Милована Джиласа. Югославский коммунист еще в 1957-м написал (за что и получил семь лет тюрьмы) книгу, в которой определил и место бюрократии в обществе (она живет за счет не производства, а перераспределения), и ее внутреннюю структуру (номенклатура есть способ кадрового обновления).
Я знакомством с этой, не бог какой сложности, идеей был потрясен. Оказывается, чиновник – это не формалист-крючкотвор (с чем и во времена СССР власть великодушно разрешала бороться), а представитель класса, стремящегося захватить не ему принадлежащий продукт.
Иначе говоря, чиновничество – это класс, стремящийся уничтожить институт собственности, пожрать чужой труд: бактерия на клубне, лиана на дереве. Если собственность сильна, жизнь с паразитом превращается в симбиоз: бюрократия контролирует вторичное распределение, создавая питательный слой для мелкой социальной флоры (да, пожалуй, и фауны). Стоит институту собственности ослабнуть, – гибнет весь лес.
Взгляните на IPRI, индекс прав собственности 2007 года: Норвегия в нем на первом месте, Великобритания – на шестом, Россия – на шестьдесят третьем (выше Нигерии, ниже Пакистана). Теперь догадайтесь, в какой из стран – шестой или шестьдесят третьей – граждане получают паспорта для выезда за рубеж за три дня и по почте, а в какой – через месяц и после слез в очередях. Из какой страны бизнесмены сбегают – а в какой уверены в юридической защищенности бизнеса.
В России бюрократия всегда была невероятно сильна не в силу размеров территории (или славянской души), а из-за слабости собственности. До революции собственность ограничивалась общиной или монархом. После революции собственность исчезла вообще, и началась чиновничья вакханалия, когда от сохи и станка все разбрелись кто в культ, кто в полит, кто в просвет, – в общем, в учреждения. Худшее время нашей бюрократии – ельцинские реформы, создание класса собственников, массовый исход в честный бизнес. Новый ренессанс – Путин, ограничение распоряжения собственностью, лояльностью режиму, посадка Ходорковского, бегство Гуцериева, навязчивые предложения продать (передать)
И этот наезд, и новейшие поправки в законах, позволяющие под шумок сочинской олимпиады изымать «в интересах государства» землю и жилье, лучше всего показывают, что в России в ближайшее время число чиновников только возрастет. Их аппетиты – тоже.
Чтобы бороться с бюрократией, нужно бороться не с бюрократией.
Нужно защищать права собственности.
Но для этого в стране должны жить собственники, а во главе должен стоять их защитник.
«Деловой Петербург», 2007
Хамы города Питера
У сторонников небоскреба «Газпрома» два аргумента: город должен развиваться; Петербургу свойственно новаторство. Возьмите Эйфелеву башню, говорят они: тоже все были против, а ныне – символ Парижа!
Я бесконечно люблю Петербург, что не мешает моим интрижкам с Парижем; эти два города во многом похожи – идеологией главных проспектов, а главное – имперскостью дворцов и ансамблей, то есть избыточным, объективно не нужным усилием. У них – Лувр, Тюильри, Конкорд; у нас – Дворцовая, Стрелка, Марсово поле. Однако дальше – сплошные различия. Париж – город, где спорят холмы и плоскости, причем отдельные здания на плоскостях (как Нотр-Дам) берут на себя роль холмов. И река Сена – узка, и спуск к ней идет обрывом, как в ущелье в горах.
В Петербурге не то: воды широки, вровень с набережными, а линия крыш как проведена по линейке пером, чуть дрогнувшим на шпилях и куполах, поскольку ни один дом не выше конька Зимнего. Собственно, эта линия, параллельная воде и горизонту – и есть главное сокровище Петербурга. Академик Лихачев называл ее Небесной. Все остальное есть и в Париже, и в Стокгольме, но Небесной Линии нет нигде в мире.
Это главное богатство города сегодня уничтожается повсеместно – хамскими новыми домами на Робеспьера (убившими вид на Смольный собор), хамским «Монбланом», новым бизнес-центром на Петроградской набережной, где начала было рисоваться своя Небесная Линия, как вдруг ради квадратных метров поехала вверх, убила красоту. И те, кто живет и работает в этих хамских зданиях – для меня тоже хамы.
Башня «Газпрома» – это храм хамов, ради денег уничтожающих красоту. Далее охамление пойдет необратимо. Это не Париж, где обсуждают снос небоскреба «Монпарнас»: когда его строили, тоже, кстати, кричали, что «город должен развиваться».
Как хорошо, что это понимает руководство ЮНЕСКО. Как жаль, что не понимает губернатор Петербурга.
Боюсь, я знаю, почему.
«Деловой Петербург», 2008
Остановите музыку!
Любой россиянин, возвращаясь из-за рубежа, обращает внимание, скажем, на грязь. Но есть еще одна вещь, которая отличает Отечество от Европы. Это всегда и везде звучащая музыка.
Упаси вас боже ехать из Питера в Москву поездом, состоящим из новых вагонов. За час до прибытия вам устроят побудку, врубив во всю дурь «Шансон» либо «Ретро». Вагоны – отечественного производства; в отличие от старых, немецких, регуляторов громкости там нет вообще. На посадке – проверка паспортов, в шесть утра – паааадъем: добро пожаловать в вагонзак.