Записки Джека-Потрошителя
Шрифт:
Впрочем, в узком кругу старых друзей о титулах вспоминать не принято, и принца называют не иначе, как Эдди. Ему всего двадцать четыре, он прямодушен и, пожалуй, чересчур наивен для человека, который в будущем должен будет занять британский трон.
— Упаси нас Господь от всяких торжеств! — мрачно сообщает Томпсон. — Я не выношу колокольного звона и грохота пушек.
И он снова массирует пальцами виски, словно пытаясь избавиться от боли.
— Полагаю, господа, на поле битвы наш друг был бы совершенно бесполезен, — сообщает Сикерт. — Я живо представляю себе Фрэнсиса мечущимся среди шеренг, прижимающим
— Это почему же? — Томпсон оставляет в покое свою голову и ждет ответа.
— Во-первых, из жалости, а во-вторых, ваша долговязая фигура представляет собой исключительно трудную мишень!
— Боже мой, Уолтер! Оставьте меня с вашими шутками! — восклицает раздраженно Фрэнсис— Вы же знаете, как это меня ранит!
Да, конечно, они это знают, Фрэнсис Томпсон самолюбив и не выносит насмешек, особенно со стороны Сикерта, а тот в последнее время настроен особенно ядовито.
— Почему вы не стали актером, Фрэнсис? Мне кажется, у вас артистичная натура!
— Вы же знаете, мой отец никогда бы не позволил этого! — отвечает Томпсон.
Разговор переходит на театр, и Сикерт со сдержанным негодованием комментирует статью в «Таймс» от шестого августа, в которой неизвестный критик не слишком любезно отозвался о постановке «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» в театре «Лицеум».
По мнению рецензента, интерес к спектаклю объясняется не его художественными достоинствами, а любовью публики к оккультной тематике. А превращение добропорядочного доктора Джекила в чудовище по имени Хайд напоминает сказочные метаморфозы, несмотря на «научную» подоплеку сюжета. Кроме того, оба этих героя нисколько не связаны между собой драматургически.
— Этот пасквилянт сравнивает Ричарда Мэнсфилда с комиком мюзик-холла! — восклицает Сикерт. — По его мнению, в трансформациях Джекила отсутствует какой-либо психологизм!
— Я полагал, вы любите мюзик-холлы, — замечает Томпсон.
— Да, но только не в сравнении с театром «Лицеум». Иногда я с восхищением наблюдаю за представлениями уличных балаганщиков, однако это не означает, что я готов поставить на одну чашу весов балаган и театр, которому я посвятил несколько лет своей жизни и о котором до сих пор вспоминаю с тоской.
— Если я ничего не перепутал, именно там вы и познакомились с Уистлером! — напоминает Эдди.
Сикерт сразу мрачнеет. С некоторых пор имя великого американского художника Джеймса Уистлера стало негласным табу в их кругу. Сикерт не разглашает обстоятельства ссоры, но ни для кого из присутствующих не секрет, что разрыв с Уистлером, старым другом и наставником, стал для Уолтера Сикерта серьезным ударом.
Только Эдди по простоте душевной мог этого не заметить.
— Да, — отвечает Сикерт, помедлив мгновение. — Помнится, я бросил роскошный букет к ногам Эллен Терри, [2] а Уистлер увивался за ней, как и я. Там мы и познакомились — после спектакля.
2
Эллен Элис Терри (1847–1928) известная английская актриса.
— И
Он вполне серьезен. Фрэнсис Томпсон только выглядит меланхоликом, на самом деле время от времени в его мозгу возникают самые необычные идеи. И если не всем из них суждено воплотиться в жизнь, то только потому, что окружающие уберегают его от излишне эксцентричных поступков. Предложение примерно наказать критика из «Таймс» не находит поддержки.
— Я вас умоляю, — Гарольд Дарлинг успокаивающе похлопывает его по руке. — Когда-нибудь ваша горячность сослужит вам плохую службу, вам следовало родиться в Новом Свете!
Сикерт разворачивает следующую газету. «Таймс» оказывается единственным изданием, раскритиковавшим спектакль «Лицеума», остальные наперебой расхваливают постановку, уделяя особенное внимание сцене перевоплощения, где решающими оказались не освещение и парик, а искусство актера.
Рецензия в «Дейли телеграф» приводит художника в лучшее расположение духа, а вскоре к собравшимся присоединяется еще одна творческая личность.
— Джентльмены, — Эдди шутливо представляет вошедшего. — Мой старый наставник Джеймс Стивен, который вот уже пять лет пытается сделать из меня ученого человека! Но без особого успеха, что, впрочем, не его вина!
Стивен занимает место за столом, не обращая внимания на шутки принца. Представлять Джеймса Кеннета Стивена не было нужды, он часто появляется в клубе вместе с Альбертом Виктором, к которому, в самом деле, был приставлен в Кембридже наставником, чтобы направить умственные усилия Эдди в нужном направлении.
— Думаю, если бы вы больше старались, мне не пришлось бы выслушивать упреки от вашей матери! — сердито замечает он.
— Клянусь, я стараюсь, джентльмены, но скука мешает мне сосредоточиться на предметах… — жалуется Эдди. — Должно быть, счастливы ученые мужи, что испытывают вдохновение, глядя на все эти унылые страницы. Любопытно, на что это может быть похоже? Я говорю о вдохновении, господа! Похоже это на вожделение к женщине? Или на страсть к охоте?! Впрочем, охотника из меня тоже не получилось…
— Как ваша голова, Джеймс? — спрашивает участливо Сикерт, не обращая внимания на болтовню Его Высочества.
— Благодарю, сегодня все в порядке! Меня спрашивают о здоровье столь часто, что мне кажется, что я единственный больной в Лондоне!
Несколько лет тому назад бедняга Стивен получил удар крылом ветряной мельницы, под которой проезжал на лошади. Ходили слухи, что после этой почти анекдотичной истории его рассудок был слегка помрачен. Последствия сказывались до сих пор, Стивен периодически страдал от ужасных головных болей, ища спасения в лаудануме. [3] Уолтер Сикерт уверяет всех, что Джеймс Стивен был не в себе и до столкновения с мельницей и, разумеется, не обходится без упоминания Дон Кихота Ламанчского.
3
Лауданум — популярное успокаивающее средство на основе опиумной настойки.