Записки из арабской тюрьмы
Шрифт:
Пахану Бужне скостили еще три года, в соседних камерах тоже не густо амнистировали. Праздник прошел вяло и безрадостно. На меня напала весенняя хандра, и я решил объявить очередную голодовку.
Сразу после праздника, 21 марта перестал есть и пить. Тут уж не стали испытывать меня на прочность, а к вечеру уже прибежал моршед, чтоб узнать, чего я хочу. А хотел я знать, как там мое дело в Дейре поживает, да почему за десять месяцев заключения я не получил ни одного письма. И на сей раз буду голодать, пока не слова ваши услышу, а официальную бумагу покажите.
Моршед начал что-то лепетать
Настроился решительно, так как с каждым днем становилось все теплей и теплей, лето было не за горами. Пар уже из-за рта не шел, дожди прекратились, спал вместо двух в одном свитере. Самое время, а то в жару не поголодаешь особо.
На четвертый день голодовки принесли две бумаги на арабском, скинули по факсу.
В первой говорилось, что мне запрещено писать письма на русском языке, если желаю получать ответ, то должен писать либо на арабском, либо на французском языке, в виде исключения разрешают писать на английском. Письма, написанные на других языках, рассматриваться не будут.
Так, с этим вопросом разобрались, непонятно только, почему раньше об этом факте не сообщили, а только при помощи голодовки заставил их уведомить себя о местных порядках.
Во второй бумажке было сказано, что Дейра рассмотрела мое дело и… передала в суд. Все, последняя надежда обойтись без суда рухнула как карточный домик. Теперь только суд расставит точки над «і».
Голодовку я прекратил, так как надо было собраться с мыслями и решить, как бороться дальше.
Глава 30
Апрель ознаменовался значительным потеплением. На небе ни облачка, косяки птиц потянулись в Европу. Моя кровать находилась напротив окна, и было прекрасно видно, как стаи пернатых полетели на север. Зимовка в Африке подошла к концу, и они возвращались домой.
Как летели осенью на зимовку в Африку, не видел, так как спал на первом ярусе, и кроме вонючего матраса соседа, сверху ничего не замечал. А тут каждое утро, просыпаясь, вижу птичьи караваны. Как я завидовал им в тот момент!
Видно, весна на меня так подействовала, но желание обрести свободу утроилось. Следствие закончилось, Дейру прошел, дело за судом. Опытные уголовники в подробностях рассказали, как будет проходить первое заседание. Зайдешь в зал — спросят, есть ли адвокат. Если нет — назначат государственного, бесплатного, и обратно в тюрягу. Пока адвокат с делом ознакомится, пока то, пока се, еще год пройти может.
Нет у меня адвоката, откуда ему взяться, если денег нет! Тут Олигарх подошел, успокоил, мол, у него на начало мая суд назначен, адвокаты обещали, что добьются освобождения, в крайнем случае — под залог выпустят. Только в силу особой важности процесса сам президент контролирует, судить его будут в столице. Если там отпустят, то вернется в Сусс и наймет мне адвоката. Я сказал, мне отдавать-то нечем будет, он только усмехнулся, какие деньги? Мы ж с тобой полгода из одной тарелки баланду хлебали.
Но весна и правда вскружила голову, а вдруг Олигарха не отпустят, и что тогда? В общем, я задумал побег.
Выхода из подвала два, один в здание — другой на улицу, охраны нет. Если кто-то придет ко мне, вызовет передать сигареты, «вырубаем» охранника — и на улицу, там теряемся в толпе. Ночью на лодку — и до ближайшего итальянского острова Ламбрадуза 10 часов ходу.
Я посвятил в свой план Авери и Титти, он каждую неделю навещал меня и сообщил, что в начале мая, возможно, выйдет на свободу. План им мой понравился и в двух словах сводился к следующему. Когда меня привезут в подвал, то люди Авери глушат охранника и выводят из здания, у них есть машины, на последней уезжаем на одну из конспиративных квартир или домов. Естественно, меня начинают искать, все перекрыто, нужно несколько дней отсидеться. Как все утихнет, Титти вывозит меня в Италию. Лодку с мотором и бензин он берет на себя. Единственное, нужно точно узнать, когда состоится суд и передать информацию на волю. В крайнем случае, я пообещал опять закатить голодовку, чтоб ускорили процесс.
Я спросил у своих подельников, убегал ли кто из здания суда, они сказали, что такое и в голову никому не могло прийти. Делали попытки убежать из самой тюрьмы, из автозак при транспортировке, а вот так, чтоб из суда, никто пока не додумывался.
— Руси, а как это ты придумал сбежать из суда? — удивился моджахед.
— Да просто это самое слабое место в цепочке тюрьма — суд, — пояснил я. — Ни вам, ни полицаям пока не приходило в голову, что можно сбежать именно оттуда.
— Да, это только русскому могла такая идея прийти в голову, — вздохнул Авери. — Араб не додумался бы.
— Нет, дело не в том, араб, русский, — возразил я. — Просто, когда вас привозят в суд, вы всегда надеетесь, что вас отпустят. Вы же сами рассказывали мне, что приговор в зале суда не оглашают, его передают по факсу в тюрьму вечером.
— Да, да! Так оно и есть! — закивали в знак согласия Титти и Мохаммед.
— Поэтому бежать и наматывать себе дополнительный срок никто не хочет. Я, к вашему сведению, мог бы бежать еще в июне, там тогда такие козлы дежурили, один все время спал, другой по телефону разговаривал, не до зэков ему было. Если б я знал, что все вот так закончится, тогда бы и удрал.
— Но тогда ты не знал языка, не знал города, куда бы ты побежал? — возразил Авери.
— Ну, до пляжа как-нибудь добрался, а там либо лодку, надувной матрац стырил бы, на худой конец вплавь и вперед, на север. Я заметил, там вдалеке корабли все время курсировали разные, видимо, торговые пути там проходят.
— Да, — подтвердил Титти, — там торговые пути проходят, но далеко до них, не знаю, как вплавь-то добрался бы, на лодке тоже рискованно, там береговая охрана дежурит.
— Свободы захочешь, доберешься! — многозначительно произнес я.