Записки мертвеца
Шрифт:
– Что вам?.. – не своим и внезапно ставшим высоким голосом спросил я.
– Лекарства где у тебя?
– А… м… какие?..
– Лекарства где?!!
– Аптечка. В аптечке. В спальне.
– Показывай!
Я указал рукой на дверь в спальню родителей.
– Там… В комоде, верхний ящик. Маленький.
Лысый мужчина бесцеремонно вошёл в спальню, отыскал взглядом комод напротив кровати и стал открывать все верхние ящики. Делал он это так резко, что часть вещей из них вывалилась и оказалась на полу. Наконец, он нашёл нужный ящик и стал рыться в нём. Он сразу вытащил оттуда бинты и несколько упаковок медицинской ваты и бросил всё это на кровать позади себя. Потом он стал копаться дальше и искать что-то ещё, что никак не мог найти. Затем он выругался, пнул ногой комод, а потом выдернул ящик с медикаментами целиком и бросил его на пол.
Сначала
«Надо вызвать полицию!» – подумал я, когда лысый мужчина сложил в вырванный ящик бинты и вату, взял его в руки и пошёл к выходу. Он будто бы прошёл сквозь меня, и со мной как с хозяином квартиры совсем не считался. Ещё бы: какой уж я был тогда хозяин?
– А… К-к… Куда? – только и мог выдавить из себя я, на что лысый мужчина ничего не ответил и молча вышел за дверь.
Наверное, моим ногам вдруг стало стыдно быть частью моего тела, потому что шли они еле-еле, дрожа в коленях и бёдрах. Тем не менее, я добрался до входной двери и запер её. Потом вернулся в свою комнату, лёг на кровать, подогнув колени, и укрылся одеялом с головой. Мне не хотелось думать ни о чём, и я не думал. Через какое-то время мне удалось уснуть.
Пока снаружи мёртвые оттесняли полицейские заслоны, вынуждая их отступать и оставлять кордон за кордоном; пока городской центр и другие густонаселённые районы всё больше и больше погружались в пучину хаоса, а окраина тем временем оставалась пустынной и вымершей; пока отчаянные люди обчищали всё, от супермаркетов до маленьких магазинчиков, от ларьков с сигаретами до магазинов электроники; пока весь мир летел к чертям, я спал. Я спал, изредка просыпаясь, чтобы сходить в туалет или попить, а потом – снова засыпал. Если не удавалось уснуть, я просто лежал и не двигался. Телевизор был выключен. Компьютер – тоже. Даже матери с отцом я в тот день не пытался звонить. Мне хотелось исчезнуть – не умереть, а именно исчезнуть. Затаиться где-нибудь здесь, под одеялом, спрятавшись от всего плохого, что было, и что ещё будет. Пока мир суетился и двигался, я замер и в этом нашёл своё счастье. Не двигаться было хорошо. Не думать – ещё лучше. Слово «ничто» для меня больше не несло негативных смыслов, но становилось желанной целью: тем, чем мне хотелось стать. Все мысли, которые то и дело пытались прокрасться в сознание, я гнал прочь, оставляя в нём только односложные размышления об объектах, которые я видел, когда открывал глаза, и о темноте, которую я видел, смыкая веки.
Я лежал так, пока на улице не стемнело. Сожаление о том, что я утром открыл дверь тому лысому мужчине, с новой силой заклокотало в сердце. Я не знал, что с этим делать. Я ненавидел себя за то, что позволил ему расхаживать по родительской спальне и чинить там беспорядок. В их комоде не было теперь одного верхнего ящика, а их бельё было разбросано на полу, и я был в этом виноват. Я не знал, как избавиться от этого неприятного чувства. Потом я решил, что, если этот мужчина придёт ещё раз, я как следует пошлю его к чёрту из-за закрытой двери. А если он вдруг выломает дверь и ворвётся внутрь, то я воткну кухонный нож ему в горло. Когда я подумал об этом, мне стало легче.
День 6
Ира позвонила утром, чтобы узнать, всё ли со мной в порядке. На её сообщения я вчера не отвечал, и когда непрочитанных исходящих у неё накопилось изрядно, она, видимо, заволновалась и решила набрать мне по старому-доброму телефону. Я сказал ей, что у меня не было настроения, и что весь вчерашний день я провёл так, как мне того захотелось: отрезав себя от всех источников информации. Про инцидент с тем лысым мужчиной рассказывать не стал: тогда я думал, что никому и никогда не расскажу об этом. Я и сейчас ей об этом, пожалуй, не рассказал бы, чтобы… Не знаю. Наверное, чтобы она не подумала обо мне плохо: что я – лох, который не смог выставить из своего дома постороннего. От Иры я предпочёл бы скрыть эту бесславную подробность своей биографии. От моего дневника же и от его гипотетического читателя у меня секретов нет, потому что – простите мне мою прямолинейность – я совсем не забочусь о том, что вы обо мне подумаете.
Я зашёл
Камеры с центральной площади и с железнодорожного вокзала вместо полицейских машин и заслонов показывали теперь военную технику. Расквартированная в соседнем городке часть зашла сюда, чтобы помочь полиции навести порядок, и мертвецов теперь отстреливали не только из пистолетов и автоматов, но и из пушек на бронемашинах. Я не видел, как это происходило в прямом эфире – только на кадрах из интернета и преимущественно из других городов, где порядок наводили аналогичным образом. Зрелище чудовищное: во многом потому, что реальное. Люди – живые люди, с которыми было что-то не так – лежали оторванными кусками в разных концах улиц, а то, что ранее составляло их человеческую сущность, теперь было разбрызгано по асфальту. В фильмах про зомби я никогда не сопереживал ожившим мертвецам: они, вроде как, пришельцы какие-то – не люди вовсе и даже не животные, а опасность, которую надо устранить. В своём воображении я мог легко представить себя на месте героя, крошащего черепа заражённых без всяких мук и терзаний. Теперь же я видел этих заражённых, разобранных по частям, прострелянных десятками пуль, и не мог отделаться от мысли о том, что они – люди, и они – мёртвые, и смерть их была ужасна.
Мать не звонила и не отвечала на звонки. Отец – тоже. Я начал терять всякую надежду когда-нибудь вскоре снова увидеть их. Но в то же время, капельку надежды мне вселяло то, что я доподлинно не знаю об их участи: я не знаю, живы ли они, но вместе с тем я не могу знать наверняка, мертвы ли они. Мне нравилось думать, что они где-то там, на каком-нибудь островке безопасности, сидят и ждут, пока всё закончится. Так же, как и я. Они не звонят, потому что потеряли телефоны и… и все, кто сейчас рядом с ними, тоже как будто потеряли телефоны. Ни компьютеров, ни каких-либо других средств связи у них нет, как нет и возможности вернуться домой. И мы обязательно встретимся с ними тогда, когда всё закончится. Когда заражённые излечатся, военные и полицейские вернутся в пункты постоянной дислокации, и всё творящееся на улицах безумие завершится. Моя задача сейчас – дожить до этого момента, не выходя из дома и никак не взаимодействуя с беснующимся внешним миром. Даже с соседями лучше не контактировать, как показала практика. Сидеть и не дёргаться – вот ключ ко всему. Тогда, рано или поздно, я и родителей увижу живыми, и с Ирой смогу когда-нибудь погулять по старой-доброй городской набережной, и всё-таки отмечу ещё один свой День рождения. И все, кто мне дорог, будут там.
То было третье августа. За день до этого был День воздушно-десантных войск, про который совсем недавно шутил отец. Ещё в начале той первой недели мы все вместе сидели за столом на кухне и смотрели тот репортаж о подготовке к праздникам и торжественным программам на центральной площади. А теперь, на исходе недели, по телевизору показывали эту же центральную площадь с трупами на пешеходных дорожках и покорёженной машиной, врезавшейся в фонтан. Я вспомнил, как тогда, вечером понедельника, мне хотелось выйти из-за стола до того, как прозвучала отцовская шутка на тему моего будущего. И я захотел вдруг услышать эту шутку ещё раз, а потом ещё раз, а потом – ещё тысячу раз, лишь бы время в тот понедельник замерло, и вторник не наступил бы никогда.
День 7
Мать позвонила рано утром с неизвестного номера. Я ответил, сначала возмутившись и разозлившись на того, кто звонит в такую рань. Я не сразу понял, с кем говорю.
– Кто это? – спросил я.
– Это мама, – ответила мать.
Я вскочил с кровати и принялся ходить по комнате, прижимая трубку к уху так, словно от силы нажатия зависело качество связи и то, сколько продлится этот разговор. Я спросил у неё всё: где она, что с ней, почему она так долго не отвечала, и всё ли у неё сейчас в порядке. Она какое-то время не говорила ничего, и я слышал только её дыхание вперемешку с приглушёнными всхлипами. Потом, понизив голос до едва уловимого шёпота, она сказала: