Записки мертвеца

Апальков Георгий

Я отыскал в кладовке ящик с инструментами отца. В нём я нашёл молоток, который оставил себе в качестве оружия, а в остальном предложил покопаться ребятам и отыскать что-нибудь для себя.

– А может, копья сделать такие же, как у Юры с его батей были? – предложил Аркадий.

– У нас дома швабр таких нет. У наших ручки металлические, причём гнутся они очень легко.

– Ну и чё?

– Прикинь, на тебя тело бежит стокилограммовое. Ты, во-первых, и деревянным-то копьём его фиг остановишь: тут я не знаю, какая сила нужна. А с таким алюминиевым или пластиковым древком твоё копьё пополам сложится, и всё тут.

– С чем-чем? Древком? Это чё такое?

Всё-таки иногда и компьютерный червь, помешанный на играх, может почувствовать себя круче самого королевского короля школы. Я рассказал Аркадию про древковое оружие, о котором впервые узнал ещё в

начальной школе, благодаря старому-доброму Варкрафту. Задавил королевского короля своим лексическим минимумом, так сказать.

– А-а-а… – протянул Аркадий, переваривая информацию, которую, скорее всего, в скором времени постигнет участь переваренной пищи.

– Я, в общем, скалку себе возьму, – решила Ангелина.

– Баба со скалкой… – прокомментировал Аркадий со всё тем же мечтательно-озадаченным выражением лица, наверное, представляя свою партнёршу в образе этакой воительницы сказочного Зомбиленда.

– Сам ты баба!

– Да толку-то от твоей скалки?

– А от чего толк-то вообще будет? Ну возьму я вон, нож, и чё? Всё это бестолку. Пойдём уже!

Слова её были не лишены смысла. Каким бы совершенным оружием мы не вооружились, показатель его крутизны делился бы на нашу криворукость в сумме с немощностью, отсутствием техники и фактором страха. И потому – действительно, к чему все эти муки выбора между молотком и отвёрткой?

Перед тем, как уходить, я прибрался в квартире как следует. Я решил, что, если в Радуге мне вдруг придётся не по вкусу, я всегда смогу вернуться сюда. Мысль о небезысходности моего положения при любых обстоятельствах придавала мне сил и пуще прежнего заставляла желать скорее отправиться в путь. На всякий случай я взял с собой пару смен нательного белья, средства личной гигиены по минимуму, наушники и зарядку для телефона. Всё это дело я упаковал в свой старый школьный рюкзак. Похожие рюкзаки были за плечами и у Аркадия с Ангелиной. Внутри у них было, должно быть, всё то же самое. В любом случае, советоваться с ними по поводу того, что мне брать, а что нет, я не стал. Не в лес же отправляемся, в самом деле.

Около двух часов дня мы, наконец, вышли из моей квартиры. Дорога до Радуги заняла у нас не больше пяти минут: мы просто бежали по проезжей части в сторону торгового центра и никуда не сворачивали. Когда мы только-только вышли на дорогу, я увидел разбитую кастрюлю, валявшуюся у обочины, и вспомнил, что ещё два дня назад её здесь не было. И что, если бы не она и не моё желание поставить эксперимент по приманке заражённых на шум, ничего из того, что произошло после, попросту не случилось бы. Всего-то кастрюля, всего-то валяется здесь, на обочине, как памятник всего того, что случилось со мной, начиная с девятого дня.

Центральные двери в торговый центр были заперты. Мы тихонько постучались, но в этом, в сущности, не было необходимости: с той стороны нас уже увидел серьёзного вида мужчина в тёмно-синей полицейской форме. Он открыл дверь, впустил нас внутрь и коротко, без лишних прелюдий, спросил:

– Кусали?

Любопытно было вспомнить наш первый день в Радуге. Особенно – фуд-корт со старыми-добрыми точками питания: жирного, холестеринового и безобразного фастфуда, который ныне кажется пищей богов в сравнении с недоваренным картофелем и водой из-под него, которую я теперь вынужден тоже употреблять в пищу, если хочу протянуть подольше. Кстати, об этом: пора бы подкрепиться. На часах 16:32, а это значит, что уже четвёртый час я сижу и старательно вывожу в дневнике все эти буквы, заботясь – представьте себе! – о том, чтобы вы смогли разобрать мой почерк, когда меня не станет. Хватит, пожалуй. Надо бы прерваться ненадолго и навернуть остатки солёных огурцов с размоченными в рассоле сухарями. О, да, кайф, упасть и не встать, держите звёзды Мишлен на небесах высокой кухни, а не то они вот-вот упадут на мой скромный трактир. Эх, оказаться бы сейчас там, на фуд-корте, и съесть какой-нибудь… так, нет, хорош. Даже на правах дурацкой шутки не стоит произносить вслух и уж тем более записывать желание вернуться туда. Никогда. Ни за что! Ни под страхом голодной смерти, ни даже под дулом пистолета – нет, нет и нет!

Запись 3

Двадцать шестое августа. Двадцать девятый день с начала вымирания.

Четвёртый понедельник в новом мире, если не считать тот самый понедельник, когда всё только-только началось. Забавное дело:

прошло всего четыре недели, а кажется, будто минула целая вечность, и будто бы до этого я и не жил вовсе. Мир до конца света был прекрасен, и я люблю возвращаться в него в своих полуночных грёзах. Но чем дальше, тем больше я ощущаю его нереальность, оторванность от себя. Вслед за прошлой жизнью истираются из памяти и воспоминания о первых днях. Точнее – исчезает чувство момента. Что я ощущал, находясь, например, возле школы на седьмой день? Или во время визита непрошенных гостей на день десятый? Вроде бы помню всё это, но кажется, будто тот я бесконечно далёк от меня нынешнего, и всё, что он чувствовал, мне теперь чуждо. Воспоминания о Радуге, ко всему прочему, ещё и нарочно вытесняются из памяти причудливыми защитными механизмами психики, ограждающими разум от травматического опыта и всего такого прочего. Я бы с удовольствием пропустил всё, что связано с моим пребыванием там и сразу бы перешёл ко дню сегодняшнему. Но, полагаю, так вы ощутите себя в некоторой степени обманутыми. На прошлых страницах я любил бахвалиться и говорить, как мне всё равно на то, что обо мне подумают читатели моих записок, которых и вовсе может никогда не быть. Но чем ближе и неотвратимее конец, тем яснее я понимаю, что вы – это самое важное, что у меня осталось, если не считать этого самого дневника, который нас с вами в конечном итоге и свяжет. И, если уж я вознамерился рассказать на этих страницах свою историю, то расскажу её сполна, ничего не опуская и не утаивая. Времени сейчас – 18:39. Напишу столько, сколько успею до наступления темноты.

День 12

Утро началось в кинозале, в котором вчера мы расположились на ночлег, и который служил одной большой общей спальней для всех обитателей Радуги. Всего здесь было человек двадцать или тридцать – точно сосчитать мне не удалось, и прикидку по количеству людей я сделал «на глаз». Это если не считать нас: тех, кто пришёл вчера или ещё днём раньше. В основном, как рассказала нам Ангелинина мать, здесь остались те, кому было слишком далеко идти до дома после начала уличного безумия. Потом тут появились вооружённые полицейские, и место это стало выглядеть надёжно и безопасно – достаточно надёжно и безопасно, чтобы не хотеть отсюда уходить. Позже, правда, полицейский остался всего один, но даже в одиночку ему удалось устроить здесь всё так, что место это на фоне всего прочего выглядело как настоящий оазис безмятежности, защищённости и уверенности в завтрашнем дне.

Ещё вчерашним вечером, за ужином из сочного и калорийного фастфуда, которым мать Ангелины нас угостила, она поведала нам здешние правила. На каждого постояльца Радуги рассчитывалась норма дневного рациона питания. Эту норму человек мог получать бесплатно на завтрак, обед и ужин. Норма выдавалась централизованно, на фуд-корте, где утром, днём и вечером происходил общий приём пищи. Приобрести что-то сверх нормы можно было за старые-добрые деньги в старом-добром супермаркете на нижнем этаже, предварительно согласовав его посещение с полицейским. Цены там были такими же, какими они были ещё две недели назад, за несколько дней до начала конца. Что до остальных отделов торгового центра, начиная с бутиков одежды и заканчивая аптеками, то они тоже были закрыты: рольставни на входе в них были опущены и заперты на ключ, и открывались они только с разрешения полицейского. Необходимые лекарства или, например, пледы и прочие тёплые вещи постояльцам можно было получить бесплатно, при острой необходимости. Средства личной гигиены тоже не нужно было покупать, в разумных пределах, разумеется. За всё остальное нужно было платить, как раньше.

То были основные правила, касавшиеся недопущения бесконтрольного перемещения имущества торгового центра и нетривиального выноса из отделов всего, на что только может упасть алчный человеческий взгляд. За их неукоснительным соблюдением следил всего-то один человек – полицейский, который вчера впустил нас внутрь. Никто из обосновавшихся здесь не пытался оспорить его авторитет: всё-таки он был представителем власти, а людям на двенадцатый день конца света так хотелось верить в сохранность старых общественных институтов, что они безоговорочно подчинялись людям в форме, не задавая лишних вопросов. Словно бы этим подчинением и соблюдением старых правил они не давали прежнему миропорядку окончательно рассыпаться на куски: склеивали его, подбивали со всех сторон, где он расползался, а расползался он с каждым днём всё стремительнее. Таким образом люди и поддерживали в себе иллюзию о том, что не всё ещё потеряно.