Записки мерзавца (сборник)

Ветлугин А.

Дамы ласково смотрели на румяного и плечистого нижегородца и -- каждая своим способом -- иллюстрировали полную ненужность столба для удовлетворения его страсти... Стихи Богородского были как раз в мерку его характера. Повествование о канатной плясунье, влюбленной в паяца и разбившейся при падении насмерть...

"Это так шаблонно, что она разбилась..." -- почему-то гнусавя в нос и закатывая без удержа подведенные глаза, протягивал Богородский...

Его товарищ, земляк, сожитель, компаньон в приключениях и пр., и пр., Сергей Предтеченский специализировался на поношении Богородицы. Задолго до Есенина и банды пролетарских поэтов, на девятом этаже небоскреба Нирнзее в Гнездиковском переулке кудластый смуглый детина сообщал о своем презрении к Св. Деве. Он проводил параллель меж ней и любой жрицей со Страстного бульвара -- и параллель оказывалась не в пользу Св. Девы...

До

того российским, черноземным разило от этого Девоборца, что даже по отношению к умершей матери он свято соблюдал стародавний обычай -- неприличие поминок. Сели на могилку, выпили, закусили, поплакали и... обрыгали могилку...

"Ты, выбросившая меня на жизненный базар! Посмотри, как я сводницей жизнью изукрашен, о моя дорогая единственная мамаша... Если бы ты встала из гроба, я бы сам плюнул тебе в глаза..."

О любимой женщине Предтеченский вспоминал гротеском, местами приобретавшим Бодлеровскую силу. Он "брал мужчин брюнетов и блондинов..."; не было ни одного бродяги от Петербурга до Ташкента, с которым бы он "не разделил вонючего ложа харчевни..." Он имел дело с коровами, птицами, козами и т. д. и т. д. Но -- "ни одной женщины я не мог иметь после тебя..."

Не знаю, что стало с Предтеченским за последние три года; хорошо знаю, что ни у одного из вновь прославленных русских поэтов нет задатков, имевшихся у молодого нижегородца. От поношения Св. Девы чрез осквернение памяти родителей он восходил к каким-то абсолютно невиданным дорогам, к поэзии грубой, топорной и по-своему великой. Пилы и топоры, решив заняться поэзией, выбрали бы своим истолкователем Предтеченского.

Оба нижегородца последний год войны провели в кавалерии в Буковине. Их впечатления, их обрастание слоем военщины, их перерождение в нечто среднее меж итальянским кондотьером и русским ушкуйником -- при другом воспитании, при иной культуре такие корни способны дать Анри Барбюса. Но прапрадед Богородского помогал Стеньке в ограблении персидких стругов, а один из предков Предтеченского был клеймен за участие в Пугачевщине. Пути были предопределены зовом прошлого -- и оба стали проповедниками третьего интернационала. Еще два больших поэта, погибших в лихой колее.

У каждого движения должен быть свой Валерий Брюсов. В эклектизме есть нечто непреодолимое для сырых московских телес. Москва не любит скромности кропотливых работников; тихая радость правды для себя непонятна в кривых переулках Арбата. Звон колоколов пробуждает жажду звона рекламы. Библиография, указание трудно выговариваемых источников, торжественная китайщина, усложнение простейших вопросов... Не выдержала и поэзия молодой России...

Весь он съеженный, нахмуренный, будничный. Носит светлые пенсне, а посмотришь на него -- словно в дымчатых очках. Всем недоволен, брюзжит, плюется; Сергей Бобров -- ничего не поделаешь. Жить ему сравнительно легко. Со всеми переругался, всех заплевал, заложил руки за спину и идет по Пречистенке -- здороваться больше не с кем. Основал книгоиздательство "Центрифуга", возвестил длинный ряд книжищ малоизвестных молодых людей земгусарского выпуска. Откопал где-то артиллерийского офицера Аксенова, у того оказались деньги, стихи и трактат "Пикассо и окрестности"... Сел писать "житейскую философию", вышли библиографические заметки. Пришел возражать на лекцию -- получился конфуз. Какой-то Епиходов футуризма. Слова -- настоящие, а получается смешно. До французского языка добирается -- беги без оглядки. Запас французских терминов необычайный, сногсшибательный, но произносит все буквы...

Московские просвирни, которых Пушкин рекомендовал в качестве учителей русского языка, не могли не произвести на свет Божий Сергея Боброва. Русский Маринетти не может не сидеть на собственной шляпе.

Сергей Бобров... Воскресают его адъютанты. Долговязые, длинноносые юнцы. По большей части готовят атаку против современного театра. Большевики дали им по особняку для размещения их студий, усиленный паек и звание режиссера. Есть один способ спасти от их сопряженных усилий русский театр: разрешить свободную торговлю. Все немедленно упадут в спекуляцию. Или "кризис театра", или откройте биржу... Со дня прекращения биржи, свободной торговли, массовой спекуляции, закрытия кофеен и пр. началась не имеющая никаких прецедентов во всей истории человечества театральная горячка. Кроме одного Таирова оказалось еще не менее сорока тысяч Таировых. По мановению волшебной палочки смердящая замерзшая страна покрылась сетью предприятий театрального характера. В самых маленьких городишках, где даже чека еще не успела организоваться, имелась студия трагических исканий. В Балте ставилась в сукнах "Антигона", в Анапе, в б. офицерском собрании происходило яростное соревнование сторонников и врагов Мейерхольда. Страсти до того разгорелись, что

во время постановки "Незнакомки" враги мейерхольдовских методов пытались поджечь театр. В Бердянске, в дни пребывания Махно, инструктор просветительного отдела при штабе батьки с гигантским успехом поставил Шницлеровский "Хоровод"... Нужды нет, что на сцене происходил законченный свальный грех, зрительный зал не отставал от артистов. Пришли добровольцы и устроили Корниловское утро. При таких неравных силах борьба становилась невозможна.

Природа влезала в окно. Молодых людей заставили снять земгусарские погоны, они вооружились званием режиссера. Молодым людям запретили "интересоваться" железом, мылом, свечами -- они заинтересовались Шекспиром, Софоклом, Блоком. В третьей России из режиссеров -- достигших половой зрелости и изживших таким образом свои театральные искания -- получились кадры "бухарских шапочек" -- т. е. молодых людей в оригинальном головном уборе, заведующих всем, всеми, везде.

VI

Странные лица попадаются в Заволжье. Оденьте их обладателей в римскую тогу -- проконсулы, сенаторы, быть может, императоры времен солдатских переворотов... Замените римскую тогу костюмом соратников хана Мамая -- пред вами татарин, сборщик податей в Тверском княжестве. В них одновременно: величие и жестокость, презрение и жадность, вызов и животный страх...

В бобровой шубе, в суконных валенках, в пенсне без оправы, в декабрьских сумерках на полированной Петровке... Зоркий москвич заинтересован: "Кто такой? что за человек?.."

В новеньком смокинге, в огромной манишке, в лаковых полуботинках одно такое лицо частенько раскланивалось со сцены Московского Драматического театра. Оно же и гуляло по Петровке, оно же и сидело у "Бома", оно же и мелькало в Литературно-художественном кружке. Самый заядлый провинциал, пробыв в Москве хоть одну неделю, -- уже знал, уже запоминал. Утром разворачивал "Русские Ведомости", под нижним фельетоном встречал длинную подпись -- "граф Алексей Н. Толстой". Ага, вчерашний, как же, как же...

После графа Вилье де-Лиль Адана, спавшего на бульварных скамейках и предъявлявшего права на восточные скипетры, свет еще не видел таких демократических графов. Толстой -- республиканец не только потому, что "политика для швейцаров" и каждый должен развлекаться так, чтобы не дразнить чернь. Толстой -- человек третьей России, хотя третья Россия романами не интересуется и мюзик-холл предпочитает театру. Толстой -- человек завтрашнего дня; если завтрашнему дню он окажется не по зубам, дневник мировой дисгармонии обогатится еще одним происшествием... В Париже он как в Самаре, в кафе "Бом" как на приеме у английского короля. Веселый и грустный: сидя в пустыне и не видя оазисов, неплохо посмеяться... Большинство хочет грустить? Отлично, будем грустить. И в том, и в другом случае выхода нет.

Парижские улицы он называет московскими именами. Rue de Passy -- вкруг которой селится эмиграция -- для него есть и будет Арбат. Почему? Очень просто. Он не верит в реальность своего парижского пребывания. Ест устрицы у Prunier, a переживает, будто у Тестова. Подозрительный волжанин -- в душе немного удивляется тому, что консьержи не понимают русского языка. Притворяются, сволочи... Кроме того, я совершенно убежден, что этот белый, дородный, красивый человек любит мешочников и ненавидит японцев... Роман его ("Хождение по мукам") переведен в Америке; недавно один человек в полосатом пальто и зеленой кепке долго хлопал его по широкой спине и что-то одобрительное насасывал в трубку. Пьеса его идет в Париже, Мюнхене, в Копенгагене и где-то в Южной Америке, чуть ли не в Перу. Сам Толстой весь минувший июль ходил по парижским магазинам и выкопал неслыханно-американские туфли. Носы, каждый с пол-аршина; канты, расшивки, подборы... Посмотришь на ноги -- Джон Астор младший, посмотришь в глаза -- ну когда же он сможет вернуться к себе на Молчановку?.. Для мешочников Толстой -- граф: они не поймут его юмора, их не раскачает "Любовь -- Книга Золотая". Для графов Толстой -- мешочник: им чужда его любовь ко всяческой России, к степенной красавице и пьяной бабище, они не поймут, почему до возвращения в Россию он не может продолжать свою трилогию. Мешочник он еще и потому, что психологию младенцев, зачатых на крыше вагона, он остро почувствовал и не осудил. В нем нет ненависти: для русского писателя это почти Монтионовская премия.

...Из всех встреч припоминаю две. Первые дни после октябрьского переворота, легкий морозец задернул лужицы, вдали постреливают. С винтовкой за спиной, в защитной бекеше Толстой несет "внешнюю охрану" своего квартала на Молчановке. Важно расхаживает, лицо спокойное, жесты, как на Богослужении.

Париж. Сочельник. Среди суетливой толпы на больших бульварах фланирует Толстой уже не в бекеше и без винтовки. Останавливается пред каждой башмачной витриной, серьезнейте рассматривает. Не троньте: человек священнодействует...