Записки Никто

Шорин Роман

17

Вопрос: "Как мне избавиться от нервного напряжения, беспокойств, отрицательных эмоций?" - относится не только к сфере психологии и медицины.

Подверженность страхам либо волнениям - указание на то, что человек живет не вечным. Вечное не приносит нервного напряжения.

Жалующийся на занозу в пальце не дает почвы для философского комментария. Чтобы вылечиться от простуды, не нужно менять жизненных установок. В свою очередь, излечение от страха предусматривает изменение личности. Шалящие нервы - скорее показатель статуса в бытии, нежели болезнь. И это чисто формальное открытие, как ни странно, обладает лечебной силой.

Сама по себе мысль о том, что волнение и угнетенность - знаки погруженности в преходящее, - уже отрадна. Значит страх - не царь жизни. Значит, имеется хотя бы обещание будущего, хотя бы гипотетическая возможность гармонии. Больше того. Поскольку парализующая, высасывающая энергию напряженность, является, как оказалось, тем,

что не озарено (освящено) лучом вечности, это уже достаточный повод, чтобы отказать ей в праве владеть твоим телом и сознанием.

Увидев, что волнуешься из-за ерунды, не выбил ли ты, тем самым, основание из под ног своего волнения? Кто боится гномов? Ну, а все, что далеко не "мелочь", никогда не опутает по рукам и ногам опустошающей нервной дрожью, не заставит отказаться от уверенности и согласия с собой, то есть отложить жизнь до лучших времен и зависеть, зависеть, зависеть. "Вечность" и "свобода" суть синонимы. Душа, наполненная вечным - единственное богатство для

смертного.

18

Вместо того, чтобы сетовать на падение нравов, я предпочитаю каждое проявление человечности встречать как незаслуженную, посланную свыше удачу. Об этом легко забыть, но все специфически человеческое увы, не из разряда того, что успешно держится на плаву. С него нечего взять, а значит никто и ничто не будет его стеречь и поддерживать. С точки зрения все того же пресловутого выживания человечность не входит в число обязательных, необходимых качеств.

Наше отличие от машин или зверей именно в том и заключается, что в свое существование мы привносим лишние, бесполезные элементы. Но только они придают очарование иным нашим жестам, очарование, благодаря которому мы не преходим (как звери и машины), но остаемся вовеки. Это открытие сделано тысячи лет назад, но оно не устаревает. Еще через тысячи лет (а также, быть может, послезавтра) это открытие сделают снова, не смущаясь тем обстоятельством, что в свое время об этом думал, допустим, я, или ты, дорогой друг. Изумление и радость перед тайной абсолютной надобности подобного рода ненужного, перед тем, что незаконно беспричинное все-таки случается, бывает, просачивается контрабандой - вот единственный алтарь, на который можно без оглядки закласть самого себя полностью. Собственно, я только что признался в том, какую религию исповедую. Поступки, к которым не подталкивал никакой корыстный интерес, но, тем не менее, состоявшиеся, расцениваются мною как чудо и вечное по своему значению торжество. Только они преисполнены полной и совершенной гармонии.

Умер человек, и я горюю по этому поводу, так как он был моим знакомым и я на кое-что от него рассчитывал (допустим, он мог меня познакомить с авторитетным для меня лицом). Такое горе нельзя назвать необоснованным или высосанным из пальца. Но вот я жалею умершего самого по себе, как, скажем, яркую и незаурядную личность (оценка, лишенная примерки на себя, предполагающая безотносительность оценивания). Я бы хотел, чтобы он продолжал жить, хотя лично для себя (или для "дела") ничего от этого не жду. Вроде бы желание странное и нелогичное, но на самом деле -- единственно осмысленное. А если жду - налицо ущербность, выражающаяся в зависимости от ценности той цели, ради которой возникло желание жизни другому существу, поскольку оно не замкнуто на самом себе, то есть не завершает схему, но требует продолжения, так как не объясняет ни само себя, ни происходящее в целом. А ведь был шанс "спастись", вырваться на свободу, пожалев просто так.

Итак, меня бесспорно влечет все то, что не укладывается в рамки мира, где причиной обращения к чему-либо является расчет, что оно (это "что-либо") принесет какую-нибудь пользу. Мира, где мы убиваем то, к чему притрагиваемся. Акт корыстного использования есть акт убийства. А убивающий другого на самом деле убивает только себя. Подлинные отношения с окружающим миром (которые живы даже в тех, кто их отрицает) внутреннего, а не внешнего порядка. То есть -- без какой-либо дележки. Но когда мы ничего не делим, не утаиваем, не перетягиваем на себя одеяло (неврозы не в счет)? Когда нет посторонних (и одеяло стаскивать не с кого). Когда общаемся сами с собой. Вот потому, все, что только не встретит человек на своем пути -- все это будет он. В этом -- правда солипсизма. За круг себя человеку не выйти, как и положено созданию, ведающему о вечности. (Приобщенность к всегда актуальному -- своего рода гарант независимости от поощрений и наказаний, исходящих извне.) Так, я могу сказать, что ты -- это я. Это заявление будет обозначать лишь то, что я не жду от тебя ничего для себя. Стало быть ты не внешен по отношению ко мне, хоть ты и не я. Только, как и положено созданию, ведающему о вечности, в таком ограничении исключительно собой, в действительности, нет никакой ограниченности. Ведь своим полагается все, которое при этом не лишается своей самостоятельности. В этом -- правда объективизма.

Кружится голова, слабеют ноги, рябит в глазах - человек теряется в мире, где все чему-то служит. Ему мало знания, что смысл А заключается в том,

чтобы обслуживать В (о котором он ничего не знает). "Для чего тогда В?" - ставится вопрос, свидетельствующий о том, что тот, кто его задал, намерен дойти до конца. Нельзя жить в мире, где, за что ни возьмись, все имеет подчиненное значение. Встретив раба, спрашивают только одно: "Кто твой хозяин"? Бесконечное продолжение какого-либо сюжета превращает его в абсурд. Все должно закончиться, придти к развязке -- и, тем самым, обрести вневременное бытие. Конец позволяет обрести смысл. Именно благодаря отсвету конца мы можем говорить, думать, чувствовать -- быть. Что может быть признано в качестве оного? То, что уже ничему не служит. То, что больше не звено в цепочке и не предполагает, не нуждается в связке со следующим звеном, не передает эстафету дальше. Любопытный нюанс заключен в том, что в глазах относительного это спасительное начало предстает как нечто ненужное. Ведь оно уже ни для чего (приехали, "конечная"), а потому, с позиции практического подхода, бесполезно. Рожденное служить, столкнувшись с тем, чем могло бы оправдаться, будет его отрицать, так как не знает другой причины быть, кроме как быть полезным. Отрицать то, чему служит. Отрицать хозяина, без которого оно -- ничто. Я уже где-то об этом писал? Прошу прощения. Однако я еще не решил -- знак ли это того, что я исчерпался, или объективная невозможность отвести глаза от увиденного.

На сей раз тема человеческих проявлений как своего рода излишеств всплыла в моей голове после того, как я позвонил на телефонную станцию. Когда на другом конце провода взяли трубку, я сказал: "Здравствуйте. У меня не работает телефон, его номер такой-то. Скажите, пожалуйста, когда мне ждать монтера? Завтра? Спасибо. До свидания". Меня впечатлили пустоты, на которые натолкнулись слова "здравствуйте", "спасибо". Иначе говоря, телефонистка не ответила мне приветствием на приветствие, не попрощалась и т. п. Я понял ее - она ждала информацию. И она была права. От меня требовалась голая информация, работа диспетчера заключается в том, чтобы реагировать именно на сообщаемые ей сведения, а не на "здравствуйте". С точки зрения мира автоматов она, повторяю, была права. Однако, она была не автоматом, а человеком. Человеком, забывшим о том, что есть такое ненужное, без которого все нужное напрасно. И поэтому в том, что саму себя телефонистка низвела до автомата, она была совершенно неправа. Я же, повесив трубку, вновь со всей очевидностью ощутил, что вся наша человечность держится на исключительно хрупких "вещах". В числе прочего, таких, как слова "здравствуйте", "добрый день", "благодарю", "всего доброго" и т. п. Ведь достаточно сказать: "Дайте мне пирог с капустой". Но мы, когда мы человеки, говорим продавщице более длинное предложение, полное вставок, в которых, по логике тленного, нет никакой необходимости: "Будьте любезны, пирожок с капустой, если вас не затруднит". Хотя мы прекрасно знаем, что это ее работа, что она просто обязана дать пирог с капустой, коль мы всучили ей деньги.

19

Так трудно признаться себе, что все, о чем мечтаешь - пустое, а все, чего боишься - и есть жизнь. Я не о мечте вообще, а о состояниях восторженно умилительной тупости, когда, например, выходишь поздно ночью от приятелей, с которыми распил бутылочку-другую да сыграл в преферанс, и томно так думаешь, мочась в темноте на придорожный столб: "Хорошо бы, чтобы так было всегда!" Вот, что тянет нас к вечной жизни, понимаемой как житие-бытие день за днем, год за годом, век за веком. К такой псевдовечности зовут нас инстинкты, комплексы, страсти, слабости, заблуждения etc., но отнюдь не истина.

Мы мечтаем, чтобы жизнь была сытой и спокойной, чтобы нас обошли беды и лишения, чтобы мы спали на чистом белье, чтобы исправно работала канализация, чтобы не болел живот или зубы, чтобы каждый вечер в натопленной гостиной нас ждал душистый чай со слоеным пирогом, чтобы нас все любили и во всем шли навстречу. Мы мечтаем, наконец, чтобы весь этот кретинизм длился до бесконечности долго. Прервите себя в любой момент бодрствования (и даже сна) и зафиксируйте свои доминирующие желания: они только об этом. Так, слава Богу, что мы смертны!

Поддаваясь сладким мечтаниям, мы уступаем самих себя, выпускаем себя из своих рук и плывем по течению чуждых нам мутных потоков. Нам, а не прокравшимся в нас отупляющим желаниям, следовало бы грезить о другом: о том, чтобы состояться, то есть суметь (успеть) совершить поступок чести, поступок добра, поступок красоты, поступок любви, поступок благородства, поступок великодушия, поступок силы, поступок свободы, поступок обаяния, поступок самопреодоления, поступок утонченности, поступок мужества, поступок такта, поступок ума. А с этой точки зрения совершенно без разницы, где ты будешь спать сегодня ночью - на чистой простыне, постеленной поверх мягкой перины, или на затхлой соломе в душном бараке. И если ты смог проявить себя по-человечески в ледяной тундре, ты в равном положении с тем, кто поступил по-человечески на солнечном пляже. Здесь происходит редукция времени и пространства.