Записки о Бухарском ханстве

Демезон П. И.

Об англичанине Стрендже я узнал только вот что: он вышел из Ленкорана, неподалеку Решта, на персидском судне, обще с шекинскими турками или татарами [87] и прибыл на урочище Ох, на восточном берегу Каспия, между горами Балхан и Мангышлаком. Здесь стал он упрашивать татар, чтобы они взяли его в Хиву, с караваном, и сулил за это до 1000 червонцев; но татары, зная Хиву, боялись положить с ним вместе головы свои и решительно отказались; наконец караван ушел и судно также отплыло. В бедственном положении этот Стрендж с трудом нанял туркменскую лодку, которая нагнала и воротила судно, и Стрендж отплыл обратно в Персию. Я видел в Бухаре прикащиков шекинского купца Мир Абу-Талиба, прибывших на урочище Ох со Стренджем, и от них об этом узнал.

87

т. е. с азербайджанцами. — Сост.

О Вольфе слышал я только, что он, приехав в Бухару,

сказался жидом и перешел жить к жидам; но когда он начал проповедовать Евангелие, то те его прогнали, и он, до отъезда своего, жил в караван-сарае.

Муркрофт был чрезвычайно неосторожен; он щеголял, хвастал и хвастался богатством, угощал на золоте и на серебре и тем подал сам повод алчному корыстолюбию бухарцев посягнуть на жизнь его.

В Бухаре есть грузин тифлисский, Мукуртум, 97 лет, свежий и бодрый старик, довольно богатый; он живет в индийском караван-сарае и безвыходно в Бухаре 40 уже лет. Он приобрел некоторое уважение жителей и бранится с кушбегием и с самим ханом, которые желая покорыстоваться от него, призывают его от времени до времени и заставляют принять мусульманское исповедание.

Армянин или грузин Григорий, из Кизляра, человек средних лет, ушедший из Троицка, подравшись с городничим, около 1831 года, также в Бухаре. Он человек очень порядочный и очень жалеет, что был принужден покинуть Россию.

За неделю до отъезда моего из Бухары хан прислал за мною мехтера, служителя. Было часов 9 утра, холод очень значителен. Между прочим я сам видел однажды около того времени у кушбегия на термометре 18° Р. [88] , а бывало и холоднее. Я был одет в тулупе, халате и армяке, а хан восседал на окне своем в одном легком халате сером, измаранном, т. е. в одной рубахе ибо халат этот занимал ее место, а грудь была голая, на голове круглая тюбетейка. Окно это без рамы, просто отверстие в стене от земли вышиною в сажень, и тут показывается хан народу. Мехтер подвел меня со двора к окну, таща за рукав, шагов на десять, и, приложив руку к груди, стоял в подобострастном, полунаклонном положении. Хан чесал бороду красным деревянным, гривенным гребешком и стоящий за ним мальчик джуан подал ему ноженки. Я стал просто вытянувшись, и несчастный мехтер тщетно кивал и мигал мне и дергал за рукав, чтобы я отвесил поклон. Хан взглянул на меня очень важно; спросил мехтера по-татарски: знаю ли я язык? Я отвечал, что говорю по-персидски и по-татарски. Русский ли ты? Русский. Давно ли приехал и зачем? Я отвечал, что живу уже слишком месяц, что был послан в степь и заехал в Бухару, как в союзную землю, по поводу войны ташкентцев с Хивою, чтобы не попасться им в руки, и по случаю недостатка продовольствия. Долго ли пробудешь? Уеду с первыми попутчиками, если дозволено будет, потому что кайсаки уже откочевывают к России, и мне надо отправиться с ними. Ихтиар — можешь, отвечал хан. Видел ли город? Хорош ли? Видел, хорош. В какой ты службе? В военной, пехотной. Сколько у тебя солдат под командою? Капральство — 75 человек. Так ты и не юзбаши, у тебя и сотни нет! И так пешком дерешься? Пешком. Умеешь ли стрелять из пушки? Нет. У меня есть новые пушки, из которых никто не может попасть в цель; я думал, что ты мастер и за этим послал за тобой. Заметим, что пушки эти особенного устройства: напал кривой, усыпан горбами и неровностями и потому закатывают в него маленькое ядро, которое гуляет по широкому и неровному каналу на свободе. Перед отъездом зайди к кушбегию — сказал хан, и мехтер снова потянул меня за рукав. Я поклонился, хан кивнул головою, и мы отправились.

88

По Реомюру.

На улице видал я хана часто: он каждый день разъезжает по мечетям. Наперед едет удайчи с булавой и кричит во всю глотку: желайте эмиру здоровья и долголетия! Потом следуют два отрока, джуана, потом хан в суконном чекмене, в чалме, на лошади, худой и незавидной, покрытой попонами; на хороших аргамаках он ездить боится. За ним едет Салям-Агасы, который откланивается за хана; кричит непрестанно: «Алейкум-салям», там следует еще пара джуанов и несколько прислужников. Хану лет 28; похож он на худощавого бледного жида, среднего роста, с большими черными глазами. Он самоуправен, где кушбеги не устранит его пронырством своим, жесток и делает неслыханные насилия. Мальчиков и девочек уводят от отцов и матерей для скотской похоти эмира; нередко он наказывает телесно, лично при себе, если кто заслужит немилость его. В Бухаре наказывают дубинками, толщиной почти в косое или в колеище так, что ломают кости и нередко убивают до смерти.

Политические отношения Бухары, по ничтожности хана и корыстолюбию кушбеги, в жалком положении; хивинцы и все прочие соседи Бухары грабят пределы ее ненаказанно; город Шагер-Сабз отложился уже лет 15 тому, и бухарцы доселе не могут с ним управиться. Узбек, засевший в Шагер-Сабзе, держится то силою, то хитростями; когда ему пришлось было плохо, то он предложил мировую, прислал хану дочь свою в замужество, и потом опять напал на него врасплох, разбил и разграбил войско его и сохраняет доселе независимость свою.

Постоянного войска, сипаи, состоящего из одной конницы, считается в Бухаре до 12 тыс.; это большею частию узбеки и праздношатающиеся всякого звания и племени; они записаны на службе, проживают где хотят и являются по воззванию; они получают ежегодно по 4 тилла и по 4 батмана пшеницы; кроме этого хан иногда раздает тому, кто первый навернется, отбитых и взятых у кайсаков в закят лошадей; если лошадь у воина

пала, то он получает за это ярлык и при первом случае убыль вознаграждается. Десятники, пятидесятники, сотники, пятисотники и тысячники (дабаши, пинджабаши, или караул-беги, юзбаши, пенсатбаши и минбаши, или серкардар) получают по два халата в год и некоторые подарки, как случится, и жалованье. Главнокомандующий есть сам хан. Войско это в самом жалком положении, оборванное, голодное, вооружено крайне плохо и никогда не может быть собрано в целом составе своем. Кроме этого, ополчение из кайсаков, туркменцев (рода арабачи и других), из кочующих узбеков и другой сволочи могло бы составить до 50 тыс. менее чем полувооруженных ратников; говорят, что когда нынешний хан завладел престолом, изгнав предшественника своего, то у него было разного сброду до 40 тыс. Но собрать их действительно дело весьма трудное; а заставить их драться и содержать в целом составе своем сколько-нибудь продолжительное время — еще труднее, даже невозможно. У кого продовольствие вышло, тот едет домой; и все войско нередко исчезает в несколько дней, может быть в самую роковую минуту, которая должна решить участь похода и целого ханства!

Кроме упомянутого содержания, получаемого войсками, при раздаче коего происходят величайшие беспорядки и злоупотребления, войско и в военное время не получает ничего, и каждый сам заботится о перевозке и доставке продовольствия своего. Фуража не отпускается вовсе, хотя он там, по бескормице, важнее всего и становится дороже, чем содержание человека. Приступая к городу, выступая противу неприятеля, войско перемогается несколько дней, неделю, много две, голодает, воины закладывают сбрую, одежду, оружие за хлеб и фураж и наконец возвращаются, изморив и себя и лошадей, восвояси. Орудий у хана всего около 18, но они в таком положении, что никуда не годны. Вывозят их на арбах, привязывают орудие непосредственно к арбе и стреляют. Есть одна пушка с именем императрицы Елисаветы Петровны и две русские мортиры, орудия эти завезены туда, как говорят, Надир-шахом. Кроме этого, у хана есть несколько фалконетов, прикрепляемых к седлам верблюдов. Фалконеты эти тонкостенны и, по-видимому, кованые; они, должно быть, вывезены из Персии и служат более игрушкой, нежели оружием.

Праздник Курбан-Байрам, следующий за подвижным постом Рамазан, празднуется в Бухаре с возможным великолепием; но все, что я видел, празднество это не стоит, по совести, описания. Все скудно, смешно, безобразно и походит на какой-то нищенский пир, в котором нет ничего, кроме бессмысленной толкотни шайки оборванцев.

Бухарцы по ночам, в ожидании Байрама, начинающегося с появлением луны, сидят на кровлях своих и пялят глаза на небо; кто первый увидит молодую луну, тот получает, если два свидетеля присягнут в добросовестности его, от хана подарок: халат. Утром весь народ, столпясь вокруг хана, отправляется на молитву, за город, на открытое место; хан едет в полном блеске, т. е. в суконном халате своем, на коем впереди пары две золотых кисточек, и перед ним ведут 9 аргамаков его, в числе коих была пара очень хороших. Кроме того предшествовала хану смешная игрушка: на одноколке, запряженной дрянною лошадью, которая была накрыта изношенным халатом, на одноколке этой стоял какой-то навес или шатер на четырех столбах, обвитый цветными и парчевыми лохмотьями. Посредине навеса висел род семигранного цилиндра, составленного из восьми небольших продолговатых зеркал. Игрушка эта качалась и повертывалась на тряской одноколке во все стороны» и народ давил друг друга насмерть, пробиваясь к этому диву. В толпе шли порознь — по два, по три — ханские воины, человек до 400, которые в самом жалком виде и вооружении выстроились за городом в две линии, пропустив хана в средине. Потом на этой же площади была борьба, шум и крик — ив этом состоял великолепный праздник.

Замечу, при этом случае, вообще, что рассказы Бернса, издавшего путешествие свое в Бухару, странно противуречили всему тому, что мне случалось тут видеть. Он созерцает все в каком-то блеске и сиянии, между тем как я видел одно только отвратительное, безобразное, жалкое и смешное. Или г. Берне с намерением представил Бухару в преувеличенном и разукрашенном виде, или он был расположен глядеть на все глазами самыми пристрастными.

Пленных персиан в Бухаре множество, значительная часть нынешнего населения Бухары даже происходит от смеси таджиков и узбеков с отпущенниками-персианами. Надобно впрочем заметить, что узбеки берут за себя дочерей таджиков и даже персиан, но своих им не отдают.

Русских пленников знал я в Бухаре до 25 человек. Большая часть их принадлежит хану, человек до 20. По ханству также русских немного; может быть, наберется еще до 50, и то старики, прежнего привоза. Ныне с Линии не увозят, а увозимые с моря все попадаются хивинцам.

Замечательнейшее лице между русскими пленниками — это некто Михальский. Он поляк, из-под Замостья, взят в 1812 году в плен и, будучи прислан в Оренбург за побег, находился до 1816 или 1817 года на Линии. Здесь хотели его наказать за то, что у него на охоте разорвало ружье и сильно поранило руку; подозревали, что он хотел сделать себя неспособным. Он бежал в степь, взят кайсаками и продан кушбегию в Бухару. Он сапожник, столяр, слесарь и все, что угодно. Он и татарин Исмаил произвели чеботарным ремеслом своим в Бухаре переворот: до них не умели здесь сшить сносную пару кауш-мессы, сапог с галошами. Он также отлил хану и пару пушек, о которых было сказано выше. Он женат на бухарке, принял, по наружности, мусульманство, имеет трех детей и часто поговаривал о том, что хотел бы бежать в Россию, плачет и раскаивается в побеге своем, но жалеет бросить детей. Настоящее имя его Фаддей, но он известен под именем Уста-Матвеи. Ему лет за 60. У него русские пленники все под командою.