Записки о Голландии 1815 года
Шрифт:
Вставая из-за стола, каждый оставляет подле своего прибора по серебряной монете, штиверов пяти ценою – для слуги, который, впрочем, заслуживает всякое награждение за свою деятельность и расторопность.
Здесь по большей части девушки отправляют все домашние должности и проворство их превосходит всякое вероятие. В доме нет более никого, кроме кухарки и служанки, которые, сверх обыкновенных ежедневных работ, обязаны каждую субботу мыть полы, стекла, стены, посуду, серебро, словом: все, что мыть можно. Даже снаружи домы обливаются водою из ручных насосов, даже мостовую моют пред домом. Стулья, софы, перины, тюфяки, ковры чистятся и выбиваются. Такая чистота необходима, потому что сырой воздух и вредные испарения заражают все вещи гнилостью и плесенью, ежели их не держать в опрятности.
Кто бы поверил, что иногда
Письмо 6. Роттердам
В провинциях, лежащих к границам французским, голландцы становятся полуфранцузами; к границам немецким они изменяют также свой характер. Только здесь, в сердце Голландии, несмотря на беспрестанное обращение с иностранцами, они сохраняют еще в довольной степени оригинальность свою.
Может быть, продолжительная зависимость много переменила их нравы, может быть, нынешнее бессилие изменит их еще более, и потому простите меня, друзья мои, что я в записках сих, скучая вам мелочами, до жизни голландцев относящимися, хочу оставить память характера их в нынешнем состоянии. Каждая безделица, каждая подробность прибавляет нечто к абрису той картины, которую изобразить вам намерен.
Действие внешних обстоятельств необходимо образует характер человеческий, а для голландцев было довольно важных случаев долженствовавших дать направление их нравам.
Некогда, в разговорах моих с одним благомыслящим голландцем, я ужасался тем жестокостям, которые Филипп II употреблял для достижения своих намерений, – я проклинал его, но приятель мой остановил меня. – Удержитесь, – сказал он, – проклинать того человека, который заслуживает, чтоб мы воздвигнули ему монументы. Он причиною нашего существования, причиною величия и благоденствия республики; без него мы остались бы до сих пор безвестным наследством какого-нибудь графа, или переходили из рук в руки по владетельным князьям Франции и Германии с приданым выморочных наследниц. Если он тиранством над нами хотел удручить нас под железным скиптром своим – мы от сего узнали себе цену; ежели преследовал – мы получили твердость духа и непреоборимое терпение; ежели бесчисленными войсками думал покорить нас – мы научились воевать и побеждать своих неприятелей. Ежели он хотел пресечь нам с моря всякое сообщение и уничтожить единственную подпору нашу, торговлю – мы завели свои флоты, истребили гишпанские – и обе Индии сделались наградою наших бедствий. Ежели он, следуя своим честолюбивым замыслам, издерживал сначала бесчисленные миллионы на свои войска во Фландрии и Брабанте – это послужило первым поводом к обогащению нашему. Словом, Филиппу мы всем обязаны, но более всего характером, сохранившим нас при всех усилиях судьбы и природы, которые вооружались противу нас в продолжение двух с половиной столетий.
В самом деле: от важного переворота, основавшего свободу голландцев, они в первые сорок лет своего существования совершенно сходствовали со Спартою – нравами, простотою, равенством и чрезвычайною умеренностию. Патриархальные времена, казалось, снова появились в Европе. Замки и запоры неизвестны были жителям Голландии в то время; они, имея только необходимое и простое, не имели надобности и бояться соотечественников своих, соединенных вместе к сбережению от неприятелей общих стад и магазинов. Убранство и великолепие хижин состояло в одной чистоте, и роскошь всего менее была известна голландцам тогдашнего времени.
Беспрестанные сражения с неприятелями и бурною стихиею, которую им преодолеть надлежало, приучили их ко внимательности, беспрерывной деятельности и терпению. Ежели можно было надеяться на счастие с одной стороны, то с другой надлежало совершенно ожидать всего только от терпения. Общее несчастие научило единодушию; неимоверные труды, подъятые для создания себе отечества – любви к оному.
В сей степени характеристики голландцы быстро переступили за предел бедности к изобилию. Они прежде сделались богаты, нежели могли потерять нравы; богатство сделалось для них общею целию к благоденствию республики, а не средством счастия частных лиц, и голландцы, богатые, изобильные, наводненные золотом и серебром, сохранили прежнюю простоту нравов, златую умеренность, а следственно и твердость души, исчезающую по большей части с негою и роскошью.
Таково было состояние
Иго французов, удручавшее их в продолжение 20 лет, и беспрестанное обращение с ними изменило много наружность характера голландцев. Они остались по-прежнему добры, миролюбивы, терпеливы и хладнокровны, но научились из принуждения принимать на себя несвойственный вид: сделались предупредительны, надмеру услужливы, слишком внимательны; присвоили себе ветренность и легкомыслие французов и, не имея их любезности, стали отяготительны сими качествами. Ежели они кажутся иногда любопытными, энтузиастами, то чувствования сии перешли к ним от французов – они не настоящие, – они не свойственны. Настоящая флегма голландская не терпит видимого энтузиазма, и, чтоб возбудить оную до восторга, то надлежит употребить столько же труда, как и разжечь турф, загорающийся весьма медленно, но зато после тот и другой горят неугасимым и продолжительным пламенем.
Со всем тем, ежели недоверчивость голландская, подавленная продолжительным рабством, удвоила свой эгоизм; ежели народная гордость молчала; ежели голландцы сделались скупее и корыстливее, то они, в самом деле, не были таковыми – они были только несчастны.
Письмо 7. Роттердам
Летом, когда все жители разъезжаются по дачам, частных и публичных увеселений весьма немного, но теперь ярмарка в городе, и увеселения мало-помалу начинаются. На сей раз, по уверению жителей, ярмарка открылась более для забавы, нежели для торговли. Военные обстоятельства помешали транзиту, и лавки наполнены были безделушками, а не товарами. Однако же, каналы, окруженные опрятными палатками, множество красивых вещей и красивых продавщиц, наполняющих оные; множество людей, толпящих около тех и других; толпы площадных комедиантов и музыкантов; лубочные театры; крик арлекинов, марионеток; шум музыки; волны народа разных наций – делают ярмарку весьма занимательною.
Третий мой хозяин, полковник национальной гвардии С. Жакоб, бывший также подполковником Наполеонова почетного легиона, и в котором моя счастливая судьба подарила мне любезного друга, приятнейшего товарища и умного человека, доставлял мне несказанное удовольствие, разделяя прогулки мои. С утра до вечера я бродил по ярмарке; усердие С. Жакоба не отставало от моего любопытства; мы вмешивались во всякую толпу, вслушивались в новости, или подходили к красавице, торгующей перчатками, снурочками, ленточками. Я покупал ненужную ленточку к часам, или лишнюю пару перчаток, дабы иметь удовольствие поговорить с нею, или потрепать ее по румяной щечке. Устав, садились мы у дверей какого-нибудь клуба (в каждый почти я был введен моим хозяином), – и тут являлись пред нами фигляры и музыканты показывать за несколько копеек искусство свое. Веселье изображалось на всех лицах, и оно было непритворное. Кто веселится, не имея определенного врвмени своему веселью, никогда не чувствует настоящего удовольствия, наполняющего сердца тех, которые целые месяцы трудятся для приобретения в год двух недель веселых.
Это народный праздник; и хотя дела на бирже продолжаются, но прочее все отложено; весь город с утра до вечера живет на улице – и хладнокровные голландцы, можно сказать, во всей силе слов веселятся на ярмарке.
Театр открыт каждый день: французские и голландские спектакли даются попеременно. В шесть часов идешь в театр, в 9 представление кончится и воксалы уже готовы на перемену удовольствия. Обширный сад иллюминирован по всем дорожкам, деревьям; огненные и цветочные гирлянды висят на воздухе; музыка гремит во всех углах сада; в беседках, в залах, на нарочно устроенных под открытым небом площадках танцуют; маленькие театры забавляют своими фарсами.