Записки о войне. Стихотворения и баллады

Слуцкий Борис Абрамович

Хозяин

А мой хозяин не любил меня — Не знал меня, не слышал и не видел, А все-таки боялся, как огня, И сумрачно, угрюмо ненавидел. Когда меня он плакать заставлял, Ему казалось: я притворно плачу. Когда пред ним я голову склонял, Ему казалось: я усмешку прячу. А я всю жизнь работал на него, Ложился поздно, поднимался рано. Любил его. И за него был ранен. Но мне не помогало ничего. А я возил с собой его портрет. В землянке вешал и в палатке вешал — Смотрел, смотрел, не уставал смотреть. И с каждым годом мне все реже, реже Обидною казалась нелюбовь. И ныне настроенья мне не губит Тот явный факт, что испокон веков Таких, как я, хозяева не любят.

«Человечество

делится на две команды…»

Человечество делится на две команды. На команду «смирно» И команду «вольно». Никакие судьбы и военкоматы, Никакие четырехлетние войны Не перегонят меня, не перебросят Из команды вольных В команду смирных. Уже пробивается третья проседь И молодость подорвалась на минах, А я, как прежде, отставил ногу И вольно, словно в юные годы, Требую у жизни совсем немного — Только свободы.

«Когда мы вернулись с войны…»

Когда мы вернулись с войны, Я понял, что мы не нужны. Захлебываясь от ностальгии, От несовершенной вины, Я понял: иные, другие, Совсем не такие нужны. Господствовала прямота, И вскользь сообщалось людям, Что заняты ваши места И освобождать их не будем. А звания ваши, и чин, И все ордена, и медали, Конечно, за дело вам дали. Все это касалось мужчин. Но в мир не допущен мужской, К обужам его и одеждам, Я слабою женской рукой Обласкан был и обнадежен. Я вдруг ощутил на себе То черный, то синий, то серый, Смотревший с надеждой и верой Взор. И перемену судьбе Пророчествовали и гласили Не опыт мой и не закон, А взгляд — И один только он — То карий, то серый, то синий. Они поднимали с земли, Они к небесам увлекали, И выжить они помогли — То синий, то серый, то карий.

Иваны

Рассказывают, что вино развязывает Завязанные насмерть языки, Но вот вам факт, как, виду не показывая. Молчали на допросе «мужики». Им водкой даровою в душу лезут ли, Им пыткою ли пятки горячат, — Стоят они, молчат они, железные! Лежат они, болезные, молчат! Не выдали они того, что ведали, Не продали врагам родной земли Солдатского пайка военных сведений, Той малости, что выдать бы могли. И, трижды обозвав солдат Иванами, Четырежды им скулы расклевав, Их полумертвыми и полупьяными Поволокли приканчивать в подвал. Зато теперь, героям в награждение, Иных имен отвергнувши права, Иваном называет при рождении Каждого четвертого Москва.

Как я снова начал писать стихи

Как ручные часы — всегда с тобой, Тихо тикают где-то в мозгу. Головная боль, боль, боль. Боль, боль — не могу. Слабая боль головная, Тихая, затухающая, Словно тропа лесная, Прелью благоухающая. Скромная боль, невидная, Словно дождинка летняя, Словно девица на выданьи, Тридцати — с чем-нибудь — летняя. Я с ней просыпался, С ней засыпал, Видел се во сне, Ее сыпучий песок засыпал Пути-дорожки мне. И вот головной тик — стих, Тряхнуть стариной. И вдруг головной тик — стих, Что-то

случилось со мной. Помню, как ранило: по плечу Хлопнуло. Наземь лечу. А это — как рана наоборот, Как будто зажило вдруг: Падаешь вверх, Отступаешь вперед В сладостный испуг. Спасибо же вам, стихи мои, За то, что, когда пришла беда, Вы были мне вместо семьи, Вместо любви, вместо труда. Спасибо, что прощали меня, Как бы плохо вас ни писал, В тот год, когда, выйдя из огня, Я от последствий себя спасал. Спасибо вам, мои врачи, За то, что я не замолк, не стих. Теперь я здоров! Теперь — ворчи, Если я чем совру, мой стих.

«А в общем, ничего, кроме войны!..»

А в общем, ничего, кроме войны! Ну хоть бы хны. Нет, ничего. Нисколько. Она скрипит, как инвалиду — койка. Скрипит всю ночь вдоль всей ее длины. А до войны? Да, юность, пустяки. А после? После — перезрелость, старость. И в памяти, и в сердце не осталось, кроме войны, ни звука, ни строки. Война? Она запомнилась по дням. Все прочее? Оно — по пятилеткам. Война ударом сабли метким навеки развалила сердце нам. Все прочее же? Было ли оно? И я гляжу неузнающим взглядом. Мое вчера прошло уже давно. Моя война еще стреляет рядом. Конечно, это срыв, и перебор, и крик, и остается между нами. Но все-таки стреляет до сих пор война и попадает временами.

От составителя

Предлагаемая читателю книга выдающегося поэта послевоенной России Бориса Слуцкого (1919–1986) включает прозу и стихи о войне. Такой состав книги обусловлен двумя обстоятельствами. Без стихов поэта книга, издание которой приурочено к 55-й годовщине Победы, лишила бы современного читателя представления о том большом вкладе, который внес в русскую поэзию о Великой Отечественной войне Борис Слуцкий. Вместе с тем, знакомство с его военной прозой существенно дополнит представление о Слуцком, как о писателе, которому доступны различные формы выражения своего художнического дара.

Проза и стихи Бориса Слуцкого разворачивают перед нами картину жизни и борьбы народа в самый драматичный период нашей истории, а их автор предстает перед читателем не как бесстрастный летописец, но как активный участник героических и трагических событий.

До начала 90-х годов Борис Слуцкий не был известен как прозаик. Только в 1991 году читатели могли познакомиться с автобиографической прозой поэта в небольшой книжке «О других и о себе», изданной библиотекой «Огонька». Выходу в свет этой интересной книжки, как и тому, что до читателей дошли сотни неопубликованных при жизни поэта стихов, мы обязаны первому посмертному публикатору литературного наследия Бориса Слуцкого Юрию Леонгардовичу Болдыреву. Но разрозненные прижизненные публикации очерков и небольшая книжка «Огонька» не коснулись наиболее объемной и значительной работы в прозе — «Записок о войне». Только в 1995 году в преддверии 50-летия Победы удалось фрагментарно опубликовать часть «Записок». Сейчас читатель имеет возможность ознакомиться с этой работой Бориса Слуцкого в полном объеме.

«Записки» охватывают боевой путь поэта от сражений под Москвой, где он был тяжело ранен, до поверженной Вены.

Война застала Бориса Слуцкого в Москве студентом двух институтов — Литературного института Союза писателей и Московского юридического. Одним из первых среди своих литературных и юридических сокурсников он ушел на фронт, даже не завершив сдачи выпускных экзаменов. Военюрист по военно-учетной специальности, Слуцкий начал службу в дивизионной прокуратуре. В сентябрьском письме 1941 года из свердловского госпиталя Борис писал мне, впрочем не без иронии: «Дослужусь до армвоенюриста, буду судить Гитлера и подам голос за смерть». Но в должности дивизионного следователя пробыл недолго, карьеры военюриста не сделал. В октябре 1942 года он навсегда оставит военную юриспруденцию. Вскоре Слуцкий писал мне: «Я начал службу с начала. Получил гвардии лейтенанта (не юридической службы) и ушел на политработу. Замкомбатствовал. Сейчас инструктор политотдела дивизии». В стихах, написанных после войны, но опубликованных посмертно, он объяснял:

…Кто они, мои четыре пуда мяса, чтоб судить чужое мясо? Больше никого судить не буду. Хорошо быть не вождем, а массой. Хорошо быть педагогом школьным, иль сидельцем в книжном магазине, иль судьей… Каким судьей? Футбольным.

Он не только не считал возможным судить других, но и напрочь отметал всякую возможность для себя легких путей на опасных дорогах войны.

В конце 1943 года служебное положение Слуцкого изменилось. Его способности и эрудиция, успешная работа в частях дивизии были замечены начальством. В январском письме 1944 года он писал: «Сейчас на руководящей работе в одной экзотической, романтической, казавшейся мне интересной должности». И снова в другом письме: «Гвардии капитан (пехоты, а не юстиции). На политработе на одной из самых острых интересных отраслей». Несмотря на эзоповский язык письма, мне нетрудно было догадаться, что это за «одна из самых острых интересных отраслей» — работа в 7-м отделении политотдела армии по разложению войск противника. В последующем эта догадка подтвердилась.