Записки о войне. Стихотворения и баллады
Шрифт:
Хотя Слуцкий на новом месте был необходим и полезен для дела, его самого новое положение не удовлетворяло. В письмах он не единожды писал, что предпринимает шаги к тому, чтобы «занять более пехотное положение». Здесь Слуцкий несправедлив к себе: работа на МГУ (громкоговорящей агитационной установке, смонтированной в автофургоне) была опасна, как всякая деятельность вблизи переднего края. Обычно противник обрушивал на МГУ такой шквал огня, что командиры подразделений, в районе которых «работала» МГУ, просили поскорее убраться и сменить позицию. Так что «более пехотного положения» искать не нужно было. Кстати, факт, что начальство с большим нежеланием демобилизовало Слуцкого через год после окончания войны, и только после госпиталя и признания его инвалидом II группы, свидетельствует о том, что все его хлопоты о переходе на «более
В оценке человека, близкого к нам по призывному возрасту, для Слуцкого много значило, был ли этот человек на фронте. И для себя он не сделал исключения, когда добровольно пошел в действующую армию в первые дни войны, имея студенческую отсрочку. На войну Слуцкий пошел не как поэт, а как солдат, и занят был на войне — войной.
В письме ко мне в 1944 году писал: «Стихов никаких не пишу два с половиной года… по военно-уважительной причине». Из письма 1945 года: «…стихов не пишу более трех лет… здесь я для всех человек с литературным образованием (критический! факультет Литинститута), и все. Никакой не поэт».
Каким был Борис Слуцкий на фронте, как вел себя в критические моменты, неизбежно выпадающие на долю тех, кто воюет не дальше дивизии первого эшелона? Близко зная Бориса Слуцкого до войны, я представлял его человеком смелым, без особых усилий переносящим трудности фронтового быта, не уклоняющимся от опасных заданий. Не говорю о других качествах — уме, честности, чувстве товарищества, сострадании, которые были присущи ему изначально и которые война раскрывает во всей полноте. В конце 70-х и начале 80-х годов во время болезни Слуцкого я встречался с его фронтовыми товарищами, предлагавшими свою помощь. Все они отзывались о нем, как о мужественном офицере, верном товарище; высоко ценили его профессионализм, эрудицию, находчивость. Вспоминали его остроумие, называли душой их небольшого политотдельского коллектива.
Сохранилось несколько писем Слуцкого к брату, относящихся ко времени наиболее кровопролитных боев на Харьковском направлении весной 1943 года. Даже с учетом желания успокоить близкого человека относительно грозящих ему лично опасностей, письма свидетельствуют о том, что Слуцкого «мужество не оставило». В письме от 17 марта он писал: «Сегодня 16 марта несколько утихло. Передовая приняла колхозный вид. Две бурных недели прошли без нарушения моей физической целости. За это время были: марш на one hundred fifty. Two days I was a commissar of separate batalion (лыжный); Battles, рейды, meeting before attacks [236] ; работа по моей специальности». Впоследствии эта «работа по специальности» воплотилась в одно из лучших стихотворений Слуцкого:
236
Марш на сто пятьдесят <километров>. Два дня я был комиссаром батальона (лыжного); бои, рейды, митинги перед атаками…
28 марта Слуцкий писал брату: «Мы по-прежнему воюем на подступах к реке (Сев. Донец — П. Г.). Бои довольно интенсивные. Постепенно привыкаем к маневренной войне, о которой почти забыли под Гжатском и Ржевом. Держимся хорошо». В письме от 11 апреля, «отчитываясь за прошедшие тридцать пять дней боев», он писал: «Все это время прошло в боях довольно ожесточенных. См., например, о нас сообщение Совинформбюро от 30.3 вечернее» (в сообщении, о котором упоминает Слуцкий,
Портрет Спуцкого-солдата будет неполным, если не отметить присущего ему чувства глубокой гражданской ответственности, понимания того, что победа в этой судьбоносной для страны войне достигается не только усилиями всех, но и вкладом каждого. Войну против фашизма, как большинство наших сверстников, Слуцкий предчувствовал задолго до ее начала и считал не только главным делом поколения, но персональным долгом каждого. Политработа в стрелковом батальоне, окопная жизнь с солдатами на «передке» не мешала ему видеть себя участником грандиозного сражения против фашизма. В одном из писем весны 1943 года он писал: «Думаю, что в третий раз после июля и декабря 1941 года я попал в бои, имеющие узловое (подчеркнуто мною. — П. Г.) значение для Отечественной войны». Сегодняшнего читателя, знающего о Курской битве, развернувшейся через несколько месяцев после боев на Северном Донце и ознаменовавшей поворот в войне к нашей победе, слова Слуцкого об узловом значении боев, в которых он принимал участие весной 1943 года, не удивят. Но нужно учитывать, что письмо написано человеком, который ничего не знал о предстоящих летом 1943 года боях под Курском, освобождении Орла и Белгорода, а затем и Харькова, после чего немцы откатились к Днепру и их отчаянное сопротивление ничего уже не могло изменить. Предчувствие, основанное не только на обшей и изначальной вере в нашу победу, не подвело поэта. И это ощущение причастности к глобальным событиям помогало Слуцкому добротно делать «работу по своей специальности» в самых низовых звеньях, а потом, через годы, донести до нас в стихах и прозе.
Можно сказать, что Слуцкому повезло: война его пощадила, и он остался жив. Война его даже обогатила, естественно, не в меркантильном смысле. «При переезде с квартиры на квартиру, — писал Слуцкий после войны, — все мое имущество тогда умещалось в одном чемодане. Единственным достоянием, настоящими пожитками были четыре года войны».
Взгляд на события из окопов переднего края в первые годы войны, участие в сражениях под Москвой и тяжелых оборонительно-наступательных боях 1942–1943 годов, госпиталь, жизнь в самой гуще солдатской, близость к людям, непосредственно добывавшим победу, обогатили Слуцкого впечатлениями, раздумьями, переживаниями. Именно эти опасные и трудные годы сформировали Слуцкого — автора поэтического эпоса Великой Отечественной войны.
С началом зарубежного похода к работе на МГУ прибавилась новая область деятельности — изучение военно-политической обстановки в освобождаемых странах, связь с политическими партиями, общественными и религиозными организациями, подготовка рекомендаций командованию и военной администрации. Здесь Слуцкий обрел новый опыт. В автобиографии, хранящейся в его писательском личном деле, он писал: «Был во многих сражениях и во многих странах. Писал листовки для войск противника, доклады о политическом положении в Болгарии, Венгрии, Австрии, Югославии, Румынии для командования… Писал текст первой шифровки „Политическое положение в Белграде“ (20 октября 1944 года). Многократно переходил линию фронта и переводил через нее немцев-антифашистов, предъявлял ультиматумы (в том числе, в Белграде и в районе Граца) — вел обычную жизнь политработника».
В эти годы на долю Слуцкого выпало больше «экзотики», чем тем, кто воевал на западных направлениях. Служебное положение не только ввело его в самую гущу военно-политических событий, но и открыло возможности личного знакомства с деятелями различной политической окраски. Ему оказались доступными мемуары белых генералов и либеральных деятелей, осевших в 1920—1930-х годах на Балканах. В поисках стихов и новых поэтических имен Слуцкий перерыл многолетние подшивки эмигрантских журналов.
Сложный и разносторонний опыт войны, от «окопного» до «начальственного», пропущенный через сердце поэта, нашел отражение во всем творчестве Бориса Слуцкого, в том числе и в «Записках о войне», составляющих содержание первой части предлагаемой читателю книги.