Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962
Шрифт:
Это был том из собрания сочинений Веры Фигнер. Я прочла: «В прошедшем, 1921 году, Россия понесла две тяжелые утраты: в феврале скончался Кропоткин, а в декабре – Короленко».
– А в августе Блок, – сказала я. – И Гумилев. Она забыла.
– Да, в августе Блок, – повторила Анна Андреевна. – Она не забыла, для нее Блока просто не было. И не только для нее. Целый слой неинтеллигентной интеллигенции, глухой к стихам31.
Анна Андреевна надела красивое черное платье, и мы пошли ужинать. За столом все на нее смотрели. Тут были Эйдлины, жена Гребнева, Ольга Зив, Фельдман. Я тоже глянула, как впервые, на ее профиль под белизной седины, осанку, руку. Рядом с ее лицом опять все лица показались мне неопределенными, невыраженными.
После ужина Анна Андреевна проводила меня до калитки, а Нина Антоновна до самого вокзала. Оказывается, Ноэми Моисеевна Гребнева говорит, что, глядя на Анну
И напрасно, подумала я. Такое дается не всем.
1955
14 января 55 В день моего приезда [61] , сразу, мне позвонила Анна Андреевна. Я хотела пойти, но прорваться сквозь сорок два листа корректуры нечего было и думать. Я вырвалась только 12-го, во вторник. Жаль; она в беде – и в одном из худших своих состояний. Слабая, несчастная, раздраженная; волосы неприбраны; из-под пышного халата торчит на груди ночная рубашка. Не спала три ночи. Судьба немилосердна к ней: горе горем, а тут еще какие-то лишние дополнения, терзающие хуже горя. От Левы чудовищная по несправедливости телеграмма с упреками, вызванная, по мнению Анны Андреевны, письмами какой-то дамы, которая неверно его информирует. Чьими-то письмами к нему. Теперь пойди, распутывай психологические узлы на расстоянии, да еще подцензурно! Все это лишнее, все это ей не под силу. Ее больному сердцу32.
61
Я провела около полутора месяцев в Голицыне (когда Анны Андреевны там уже не было) и вернулась в Москву 9 января 1955 года.
Выговорилась – и стала спокойней. Прочитала переводы: с китайского и из Райниса. Китаец великолепен, а Райнис скучен, вял: ординарен [62] .
Она навещала Бориса Леонидовича.
– Он полуболен, полуарестован, – сказала она. – Зине кто-то насплетничал анонимно про Ольгу, и она его заперла. У него глаза грустные и удивленные, как бывают у детей. Зина очень груба с ним.
Рассказывала о съезде.
– Ко мне подходили поэтессы всех народов. А я чувствовала себя этакой пиковой дамой – сейчас которая-нибудь из них потребует: «три карты, три карты, три карты».
62
См.: Ян Райнис. Сочинения в 2-х томах. М.: Гослитиздат, 1955. В первом томе напечатаны 37 стихотворений, переведенных Ахматовой.
Рассказала новеллу:
– Сижу один раз со Шварцем в нашем ресторане. Обедаем [63] . К нашему столику подсаживается Городецкий: «Анна Андреевна, разрешите представить вам моего зятя». – «Пожалуйста». Ушел за зятем, возвратился: «Анна Андреевна, он говорит, что ему неохота знакомиться с контрреволюционной поэтессой». Я ответила ангельским голосом: «Не огорчайтесь, Сергей Митрофанович, зятья – они все такие». Не правда ли, я его перехамила?.. Через несколько дней я, чтоб похвастать, рассказала всю историю Эренбургу. Он спрашивает: «а что же Шварц? неужели ни слова? это недостойно мужчины. Я бы Городецкому так ответил, что он костей бы не собрал». Я сказала: «не могу же я, на случай возможного хамства, всегда водить с собою Эренбурга. Слишком большая роскошь».
63
Делегаты Съезда писателей, размещенные в гостинице «Москва», завтракали, обедали и ужинали в тамошнем ресторане. Евгений Львович Шварц был членом той же делегации, что и А. А. – ленинградской – и жил в том же коридоре, что и она.
И еще одно веселое сообщение:
– Вышла «История литературы», издание Академии Наук, 1954. Там про меня говорится, что я мещанская поэтесса… [64]
Я спросила, кто написал статью.
– Волков. Он давно обо мне пишет… Когда-то в Ленинграде, в Пушкинском Доме, я читала свое исследование о «Золотом Петушке» [65] . Слушали меня пушкинисты. Когда я кончила, подошел Волков. Он сказал, что давно изучает мою биографию и мое творчество и хотел бы зайти ко мне, чтобы на месте ознакомиться с материалом. А я ни за что не желала его пускать. «Они, – сказала я, кивнув на пушкинистов, – жизнь свою кладут, чтобы найти материал, а вы хотите все получить сразу».
64
«Многие
65
«Последняя сказка Пушкина» – ОП, с. 10.
Я спросила, как этот Волков выглядит.
– Совершенная горилла. Похож на гориллу до такой степени, что непонятно, как могли ему выдать паспорт. В мохнатую лапу [66] .
По дороге домой я размышляла о слове «мещанство». Им пользуются, не определяя смысла. Тамара [67] определяет так: тот слой населения, который лишен преемственной духовной культуры. Для них нет прошлого, нет традиции, нет истории, и уж конечно нет будущего. Они – сегодня. В культуре они ничего не продолжают, ничего не подхватывают и ни в какую сторону не идут. Поэзия Ахматовой, напротив, вся – воплощенная память; вся – история души, история страны, история человечества; вся – в основах, в корнях русского языка. У мещанина ж и языка нет, у него в запасе слов триста, не более; да и не основных, русских, а сиюминутных, сегодняшних…
66
Об Анатолии Андреевиче Волкове см. «Записки», т. 1, «За сценой»: 46.
67
Тамара Григорьевна Габбе.
21 января 55 Вчера была у Анны Андреевны. И очень огорчилась.
Ею.
Приехала Эмма Григорьевна, мы все пили чай у Нины Антоновны. Нина или Эмма, не помню, как-то небрежно отозвались о шенгелиевском переводе «Дон Жуана». Анна Андреевна рассердилась. И произнесла речь – столь же гневную, сколь несправедливую:
– Кто сказал, что байроновский «Дон Жуан» хорош? А все кричат: «Шенгели перевел неблагозвучно». Я читала подлинник сорок раз – это плохая, даже безобразная вещь – и Шенгели здесь ни при чем. Байрон эпатировал читателей и нарочно сделал вещь неблагозвучной. К тому же постельные мерзости – во множестве. При чем тут Шенгели? У Байрона там только и есть хорошего, что одно лирическое отступление.
Я знаю английский слишком слабо и судить о качестве байроновских стихов не могу. Не могу почувствовать, эпатировал ли он, не эпатировал. Но на мой слух Шенгели плох безмерно, у него «Дон Жуан» вообще не стихи, а корявая проза. И не только «Дон Жуан».
Я сказала это Анне Андреевне, но она не вняла и продолжала бранить тех, кто бранит Шенгели…
Непонятно и неприятно.
Эмма Григорьевна простилась и ушла. Анна Андреевна увела меня к себе. Сказала, что работает сейчас очень много, переводит корейцев и сильно устает.
– Сажусь с утра. Это легче, чем китайцы: без рифм, но все-таки трудно. Иногда идет, будто само, съезжаешь, как на салазках. Но зато потом стоп – и стоишь, стоишь…
Внезапно, среди разговора, она быстрым движением открыла чемоданчик, вынула оттуда листок и положила передо мной на стол. Я прочла:
Но сущий вздор, что я живу грустяИ что меня воспоминанье точит…– Узнаете? – спросила Анна Андреевна, глядя на меня в упор.
Я узнала: первые строки «Подвала памяти»!
Теперь «Подвал» восстановлен весь, целиком… [68]
Я ушла счастливая, забыв про Шенгели33.
6 февраля 55 На днях была у меня Анна Андреевна. Привезла в подарок китайца [69] . Бледная, отекшая – тяжело даются ей китайцы! Да если бы только труд… Мне в тот день нездоровилось тоже, слушала я ее плохо, сразу не записала и потому сейчас записываю немногое.
Анна Андреевна потрясена смертью Лозинских. Говорит о них с умилением, с гордостью.
68
Мне неизвестно, припомнила ли А. А. эти строки или обнаружила их в своей первоначальной записи. См. ББП, с. 479.
69
Судя по надписи на книге, это было 2 февраля. Надпись: «Милой Лидии Корнеевне Чуковской – малый дар. Ахматова». И слева: «2 февраля 55. Москва».