Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962
Шрифт:
Гонимая тоской, я вышла на улицу – в огни, от которых болят глаза, в толпу, от которой болит душа. Я подумала, а вдруг встречу такси – в «порядке чуда», как говорит Анна Андреевна – тогда махну к ней на Малую Тульскую. Неловко врываться без звонка, но рискну. И в ту же секунду увидела зеленый огонек.
Но не благодатью обернулось это везение, а великим ревом. Я как начала плакать, так плачу и до сих пор: буквы расплываются по бумаге от слез.
Встретила меня у Анны Андреевны радость: ее книга. Сообщив мне об этом, Анна Андреевна не хотела было ее показывать, но потом из-под груды платья на стуле извлекла чемоданчик, а из чемоданчика – новорожденную. Опрятный тоненький томик в красном переплете с золотом. Есть «Невстреча», есть «Предыстория», кусок из «Поэмы» и несколько прекрасных
– Шесть лет не могла выйти и вышла-то в какой день? Пятого, – сказала Анна Андреевна.
– Что ж, счастливое число, – сказала я [279] .
Потом, разумеется, мы заговорили о Борисе Леонидовиче, о первом письме, о втором письме, о собрании, о Зелинском [280] . Вот тут и произошло.
Я сказала, что, уклонившись от собрания и от слова, чувствую себя предательницей и до смерти буду чувствовать себя так. Хотя поклясться могу и себе и ей, что не пошла я туда не из страха за неприятности, которые мое выступление могло бы навлечь на меня, Колю и Деда, а только из страха за Дедово здоровье. Что мне легче было пойти, чем не пойти. Что если бы я успела там выкрикнуть хоть единое слово, я теперь чувствовала бы себя счастливой.
279
Мы обе имели в виду 5 марта – день смерти Сталина, не предчувствуя, что этот же день станет днем смерти Анны Ахматовой. Первая книжка Ахматовой после постановления 1946 года вышла в 1958 году. Как утверждает О. Калугин (в прошлом генерал Госбезопасности), «дело Ахматовой» было начато органами НКВД еще в 1920-е годы и закрыто в 1958-м (Олег Калугин. Дело КГБ на Анну Ахматову. В сб.: Госбезопасность и литература. М.: Рудомино, 1994, с. 72–79). Я предполагаю, что в действительности «дело Ахматовой» было закрыто только ее смертью.
280
О К. А. Зелинском см. 194, 200, а также с. 493–494.
– Но ведь Корней Иванович болен, – настойчиво произнесла Анна Андреевна. – Такой болезнью, которую ваш счастливый выкрик усилил бы. Ведь если у человека повышено давление, ему грозит инсульт. Знаете, Лидия Корнеевна, я не ожидала от вас подобного рассуждения. Выкрикивать бывает очень приятно, не спорю, но если мы способны шагать ради этого собственного удовольствия через горе и даже болезнь другого человека, то чем же, спрашивается, мы лучше тех?
Она указала глазами на потолок – движение глаз, которое спокон веку означало у нее Большой Дом или Лубянку.
Этот ее упрек не ранил меня. Напротив, немного облегчил мою боль.
Но дальнейших ее слов я выдержать не могла.
– Выи так совершили подвиг, – сказала она. – Да, я не шучу. Вы пришли к Борису Леонидовичу и были с ним в тот день, когда, я уверена, ни один человек не пришел к нему. Когда все шарахались от него, как от чумного.
И тут я заплакала. Подвиг! Тут, при ее похвале, чувство стыда за себя и за нас всех дошло до необоримой грани. Я плакала, всхлипывала, тряслась. От стыда. От горя… Подвиг!
Анна Андреевна дала мне стакан воды с какими-то каплями. Я выпила и попрощалась.
19 ноября 58 На Тульской Эмма Григорьевна и я.
Я вошла во время оживленного разговора.
– Так быть в зависимости от Пушкина, – продолжала, усадив меня, Анна Андреевна, – в полной, совершенной, рабской, и освободиться от нее совсем – вот в чем сказался лермонтовский гений.
Потом объявила:
– Знаете, Лидия Корнеевна, я сделала открытие. Оказывается, Маруся замечательный пушкинист. Эта «мастерица виноватых взоров» – мастерица скрывать таланты. Ну, со стихами понятно: надо было кормить мать и дочку, собственные стихи полузадушены переводами. Но и свой пушкинизм она мастерски скрыла. Знаток, исследователь, первоклассная голова. Она прочитала мою статью
Сегодня Анна Андреевна розовая, быстрая, возбужденная. Я спросила, отчего это.
– Принимаю бром, мне велели. А бром для меня веселящий газ.
Так и есть – веселящий. Рассказав радостно, с удовольствием, что у Бориса Леонидовича, по-видимому, не отнимут переводов Словацкого и что «Мария Стюарт» будет идти в его переводе, она стала импровизировать пародию на нелюбимые ею, как она их называет, «конспективные» главы «Живаго».
– Это похоже на ремарки в плохой пьесе. Знаете, ремарка, потом скобка открыта: (говорит он, уехав в Ташкент и женившись два раза, после чего, похоронив тещу и пристроив старшего мальчика от первого брака в гимназию, возвращается в Москву)… Скобки закрыты.
Анна Андреевна рассмеялась весело, от души, даже звонко. И мы вместе с нею198.
Потом начался неприятный мне разговор, возникающий сейчас, по случаю недавнего возвышения Яковлевой, куда ни приди, чуть ли не в каждом доме: разговор о Аиле Брик, Яковлевой, Полонской. Кого из них по-настоящему и единственную любил Маяковский? (Полонская – с давних лет подруга Нины Антоновны; Анна Андреевна прочитала ее воспоминания и сильно сочувствует ей.) Которая из них была его настоящей любовью? Я думаю, Маяковский любил всех трех – и еще тридцать трех в придачу, и мне непонятно это стремление исследователей и не исследователей во что бы то ни стало установить какую-то единственную любовь их героя – будь то Тургенев, любивший вовсе не одну лишь Виардо, или Байрон и Пушкин, знаменитые длиной своих донжуанских списков. К чему это? Проблема нерешаемая, да и бесплодная.
Сергей Александрович Макашин говорил мне, что письма Маяковского к Яковлевой – в точности письма к Аиле; только вместо «Твой Щен» подпись «Твой Вол[одя]»199.
Быть может, сказала я, это вполне естественно? Письма одного и того же лица, находящегося в одной и той же ситуации, и должны быть похожими одно на другое, вне зависимости от адресата?
– Нет, – ответила Анна Андреевна. – Вспомните, какие разные письма у Пушкина. Впрочем, я полагаю, до нас дошло всего одно любовное письмо Пушкина, остальные не в счет.
– К Собаньской? – спросила я.
– Да, к Собаньской. Сравните с письмами того же времени к невесте.
– А к Керн? – спросила Эмма.
– Ах, к Керн никакой любви не было. Он был затронут, кокетничал, не более. Ничего возвышенного в письмах Пушкина к Керн я не нахожу. Никакого уважения.
23 ноября 5 8 + Была в Переделкине. Заходила к Борису Леонидовичу. Домработница: «Ушел гулять. Нескоро вернется» (с усмешкой).
Я поняла, что он, видно, ушел к Ольге [281] .
281
Борис Леонидович снимал для Ивинской дачу в Измалкове, в одном километре от Переделкина.
Оставила ему записочку с просьбой зайти, откликнуться.
Но не последовало ничего.
Думаю: что это значит – жить для будущего? По-видимому, жить в настоящем не мнимостями настоящего, а подлинностями.
Дед, незадолго до болезни бродя со мной по Переделкину, сказал: «Хорошо бы написать роман о судьбах здешних писателей под названием: «Разложение». Одних расстреливали или загоняли в гроб, других разлагали. Никто из нас не уцелел».
Для этого романа, который непременно догадается же кто-нибудь написать, необходимо помнить историю Зелинского с Комой [282] .
282
«Кома» – домашнее прозвище Вяч. Вс. Иванова. О нем см. 213. О К. А. Зелинском см. 200