Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

Чуковская Лидия Корнеевна

Через несколько дней в Союзе должен состояться доклад какого-то высокого чина из КГБ. Он объяснит собравшимся всю меру вины Бродского и глубину падения тех, кто защищает тунеядца. Я полагаю, это отлично: истинные распорядители покажут свое лицо. А то выходило, что чекистам на двух партийных съездах намылили холку и теперь у нас во всем и всюду торжествует закон. Они будто бы ни при чем! Нет, при чем, при чем. И вообще – некоторое достижение: Гранин устыдился (ведь справка, выданная Воеводиным, дана от имени Комиссии, а он председатель), устыдился и перешел на нашу сторону! Он заявил Прокофьеву, что если Евгений Воеводин не будет убран – Комиссия работать не станет. Во всяком случае – он.

– Рада за Гранина, – сказала Анна Андреевна¹⁴².

Да,

я тоже. Уверяли меня, что он хороший человек…

А может, прав Паустовский, утверждая: в стране существует общественное мнение? Нельзя отчаиваться.

– В стране общественное мнение существовало всегда, – ответила Анна Андреевна. – Но власть никогда к нему не прислушивалась. Напротив: чем яснее и громче общественное мнение, тем свирепее на общество накидывается власть. Гранин прислушивается к обществу, Толстиков – обдумывает, кого бы еще посадить. И какой орден дать Воеводину: Трудового Знамени или Ленина?

Значит, по-прежнему: отчаянье? отчаянье?

Я покрутила головой и огляделась. Тахта Анны Андреевны, как лоскутным одеялом, устлана машинописными экземплярами.

– Тагор, – объяснила она. И тут же рассердилась. – Мне каждый день звонит редактор, этот турок – Ибрагимов, и объясняет, что я срываю книгу, хотя я всегда сдавала и сдаю переводы в срок¹⁴³. Теперь мне по ночам, в виде специального кошмара, стало сниться, что я ее в самом деле срываю. Но зато…

Она взяла с подоконника и протянула мне нарядную книжку – итальянскую – где на первом месте напечатаны ее воспоминания о Модильяни и штук шесть ее фотографий разного возраста. Рассказала об открытии Харджиева: рисунок Модильяни напоминает «Ночь» Микеланджело – фигуру, возлежащую поверх надгробья [142] .

142

Предполагаю, что речь идет о журнале «L'Europa Letter-aria», III, Roma, 1964. Об открытии же Харджиева см. «Записки», т. 1, «За сценой»: ⁴.

За Италией – Америка: книга Рива о поездке Фроста в Советский Союз. Там тоже о ней и тоже ее фотография. Ну, эту книгу я уже у Деда видела. Там и фотография переделкинского дома тоже приложена.

– Но фотографий шпиков, о которых вы так живописно рассказывали, там нет? – спросила Анна Андреевна [143] .

20 мая 64 Анна Андреевна в ардовской столовой: перед зеркалом. За спинкою ее кресла – Нина Антоновна. Причесывает. Пудрит. Подкрашивает губы.

143

О визите Роберта Фроста в Переделкино и об изобилии шпиков см. «Записки», т. 2, с. 536–538.

Я этих зрелищ не люблю. Многим и многим косметика к лицу, но не Анне Андреевне. Я испугалась, а вдруг Нина Антоновна подведет ей брови, нарумянит щеки? К счастью, нет. У Нины хватило вкуса остановиться вовремя.

Сразу вспомнила я Ташкент. Иду по бесконечной улице под беспощадным солнцем. Навстречу Анна Андреевна под руку с Фаиной Георгиевной Раневской. Минут пять стоим и разговариваем – так, ни о чем. Солнце жжет немилосердно, нестерпимо. Они – к Толстому, приглашены на обед. Прощаемся (я тороплюсь куда-то в детский дом [144] ). Расстались. Иду дальше. И все не могу сообразить: почему за последние двое суток Анна Андреевна так постарела. Только шагов через двадцать догадалась: удлинены брови, начернены ресницы и, главное, нарумянены щеки… Фаина Георгиевна без румян не появлялась никогда, вот раскрасила и Анну Андреевну.

144

См. «Записки», т. 2, с. 28–34.

Но

нет. Нина прекратила свою деятельность вовремя. Хотя подкрашенные губы и делают Анну Андреевну бледнее, а значит, и старше, но это еще ничего, сносно.

Анна Андреевна пересела на диван. Сегодня она величественна и раздражена. Звонил Сурков. Сообщил, что она летит в Италию получать премию, что это уже решено. Он явится в 5 часов рассказать подробно о предстоящей церемонии.

– Я ему скажу: верните мне Иосифа! А то не поеду… Из Лондона приехал Алеша Баталов, там его без конца расспрашивали о деле Бродского. Говорит, в Нью-Йор-ке вышла целая брошюра со всеми именами.

Тут я навострила уши. Брошюра? В Америке? Это что же – Фридина запись? Взглянуть бы! Фридочке недавно звонил корреспондент какой-то итальянской газеты и просил у нее интервью и отчет о суде. Фрида поблагодарила, но ответила так: «Нам хотелось бы самим, без чужой помощи, добиться справедливости у нас на родине». Что же такое тамошняя брошюра? Узнаем ли?¹⁴⁴

Я рассказала Анне Андреевне, что в Москве несколько дней гостила мать Иосифа. Она была у Фриды, у Копелевых, у меня. Накануне – у сына в Коноше. К сожалению, не добилась там главного: чтобы местные врачи выдали Бродскому справку о пороке сердца. Медицинская справка – единственный шанс освободить ссыльного от тяжелой работы. Копелевы продиктовали Марии Моисеевне три телеграммы: Руденко, Тикунову, Брежневу¹⁴⁵.

– Три великих гуманиста, – сказала Анна Андреевна. – Материнские слезы не могут не тронуть их нежные сердца.

Помолчала. Потом:

– На каком, однако, благостном фоне проходит мой юбилей… Из праздников праздник. Иосиф в ссылке, Толе грозит то же.

Фрида собирается послать свою запись Федину. Я спросила, стоит ли? Федин об этом деле непременно узнает, так уж пусть лучше от нас…

– Федин ничего не узнает – ни от нас, ни не от нас. Федин не знал, что у него за забором, на соседней даче умер Пастернак.

Я хотела посоветоваться, как бы нам раздобыть американскую брошюру, но разговаривать немыслимо. Каждую минуту звонит телефон. Берет трубку Нина и докладывает: такой-то или такая-то желали бы знать, когда можно придти?

Анна Андреевна – после очередного звонка:

– Видите, Лидия Корнеевна, что делается!? Меняю одну свою знаменитость на две ваши незнаменитости.

(Ну, это еще у меня надо спросить: соглашусь ли? Правда, знаменитость мне не угрожает. А хочу ли я ее? Жажду ли славы? Если слава – это понимание, то да, безусловно. Вот напечатана была бы «Софья Петровна», вот люди читали бы мою книгу и понимали… Мечта! Если же слава это толкучка вокруг – нет, спасибо. С премией или без премий – не манит.)

Между двумя звонками Анна Андреевна протянула мне номер «Юности». Там напечатаны ее стихи.

Вот это – лучше всяких премий. По-русски, в России, люди читают стихотворения Анны Ахматовой [145] .

Анна Андреевна снова пожаловалась на редактора, торопящего ее с переводами Тагора. И тут впервые я услышала от нее лестный отзыв об этом поэте:

– Он хорош. Я его не любила потому, что он чудовищно искажен переводами.

Мне захотелось взглянуть на новые, но не тут-то было. Пришел Лев Адольфович Озеров, устроитель вечера Ахматовой в Музее Маяковского. После него она ожидала кого-то с магнитофоном: придут записывать стихи. А потом – Сурков.

145

В журнале «Юность» (1964, № 4) были опубликованы четыре стихотворения Ахматовой: два из цикла «Шиповник цветет» – «Как сияло там и пело» и «Ты стихи мои требуешь прямо» и «Два четверостишия» – «И скупо оно и богато», «И слава лебедем плыла» (опечатка: следует «лебедью»).

В «Беге времени» (Седьмая книга) опубликованы все перечисленные стихи, кроме четверостишия «И скупо оно и богато», вычеркнутого в издательстве.