Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966
Шрифт:
Аза согласилась. Спасибо ей, надеюсь ей это не составит большого труда. Она всё равно хотела съездить в город, ну и отдаст там рукопись машинистке и привезет экземпляры обратно. Спасибо ей. А вот мне каково? Не в больном глазе тут дело, глаз зажил. Но Анна Андреевна, всегда такая точная, сегодня уполномочила меня… «подумать… перестроить… построить… если надо – исправить (?). «В общем, делайте, что хотите».
Гм. Без нее? Перестраивать ахматовскую прозу – без Ахматовой? Гм.
15 ноября 64 Не пустил меня к ней днем проливной дождь.
Я пришла вечером.
Болтали.
О Валерии Сергеевне Срезневской.
– В 46 году психически больная Валерия хлопотала себе пенсию и в каком-то учреждении произнесла: «Сталин – немецкий шпион». Ее арестовали и дали ей семь лет.
Об Арсении Александровиче Тарковском.
– Книжка его стихов вышла слишком поздно. Слава, поздняя, испортила его. Он разучился быть вежливым. Сначала писал мне письма по стилю совершенно любовные… («Арсений, зачем вы сбиваете с толку Лубянку, стыдно».) Потом начал дерзить. Я уже рассказывала вам, кажется? Сидит целый вечер и бубнит «Не пишите прозу. Не пишите прозу. Не пишите прозу». Можно подумать, я «Клима Самгина» написала.
С большой горечью о Марии Сергеевне.
– Мария Петровых – один из самых глубоких и сильных поэтов наших. Она читала вам свои стихи? Убедились?.. А ей всю жизнь твердили: вы – не поэт. Она поверила. У нее теперь психоз: нигде не читать свои стихи и никому не давать печатать их. Даже когда предлагают, просят.
(«Я могу только так, из души в душу», – вспомнились мне слова Марии Сергеевны.)
Заговорили о здешнем море. «Все оттенки серого», – сказала я.
– Неверно, – ответила Анна Андреевна. – Не серого, серебряного. Все оттенки серебра. Я объясняю друзьям: «кто хочет изучить все оттенки серебра, должен приехать в Комарово».
Мне было пора, я заторопилась. Она просила завтра непременно придти.
16 ноября 64 Анна Андреевна уезжает завтра утром. А сегодня странный день, непонятный.
Сначала монологи. Целая серия.
О Шкловском:
– Я раззнакомилась с этим человеком, когда он написал, что капитанша из «Капитанской дочки» то же, что госпожа Простакова. Это чудовищно. Пушкин был первый историк XVIII века. Его святыней была эта женщина – смелая, мужественная, добрая, хотя и неграмотная и грубая. Для Пушкина святыня, а для Шкловского – она, видите ли, Простакова… Пушкин в это время терзался Натальей Николаевной, которая вся ушла в наряды. Его тошнило. Он написал ту, Миронову, и дочь ее, Машу… У дочери одно украшение: розовые ушки182.
О Цветаевой:
– Хотят любить Цветаеву и за нее любят Сергея. А он был убийца. Эти мои слова передали Наталии Ивановне Столяровой. Она прибежала вся красная: «Вы не уважаете Марину Ивановну». «Нет, Марину я уважаю». «Моя мать была участницей покушения на Столыпина, и я свято чту ее память». «А моя мать была членом Народной Воли, и я тоже свято чту ее память. Но ни ваша мама, ни моя не были агентами сталинской разведки»… Уверяю вас, Лидия Корнеевна, Марина про Сергея была отлично осведомлена. Но у нее роман за романом, а Сергей – это прошлое, давнее. Что он и какой он – ей было уже все равно183.
Мы простились. Но когда я в передней уже надела пальто, она вдруг объявила: «хочу пройтись». Сколько раз я предлагала ей выйти! Нет, ни за что. А сегодня вдруг: «Идемте гулять, вы подождите
– Теперь вы идите домой, – приказала она, – а я буду стоять и глядеть вам вслед.
Вот тебе и прогулка!
Жестокий она человек. Как же уйти, не зная, доберется ли она до дому благополучно? Я умоляла ее разрешить мне проводить ее до крыльца; расспрашивала, заболело ли у нее сердце; предлагала нитроглицерин (он у меня всегда с собой)… Что случилось? Почему мне нельзя проводить ее, раз у нее одышка и ей так трудно двигаться? Каково мне сейчас – бросить ее и уйти?
Нет! Стоит непреклонно. Спокойным ровным голосом повторяет:
– Вы идите, а я буду смотреть вам вслед.
Я не знала, чего во мне было больше: покорности, жалости или злости.
Стихи на нее нахлынули, и мое присутствие мешает им? Так и сказала бы.
Я пошла – пошла от нее прочь. По Озерной шла быстро, легко. Оглянулась. Анна Андреевна на том же месте и, когда я оглянулась, она подняла палочку и помахала мне ею. Вернуться? Нет, я уходила всё дальше и каждые десять шагов оборачивалась, и каждый раз, как я оборачивалась, Анна Андреевна поднимала палочку и махала мне ею.
Вот я иду, иду, оборачиваюсь, а она кажется мне всё меньше, меньше, вот уже и совсем маленькая вдали, вот я уже не отличаю ее платка от пальто – но – палочка поднимается, я вижу поднятый взмах.
Что это: прощание? прощение? благословение?
Сижу у себя, записываю эти строки. В Комарове мы увиделись сегодня в последний раз. Покаюсь перед собою: все эти дни я где-то глубоко в душе, тайком от самой себя, обдумывала: а не спросить ли, что случилось тогда в Ташкенте? За что она на меня рассердилась?
Теперь я рада, что ума хватило не спрашивать. Не взбалтывать.
Пусть навсегда теперь и останется она в моей памяти такою, как час назад: там, вдали, непонятная, большая, издали кивающая мне своей палочкой. Прощание? Прощение?
18 ноября 64 Тяжкий день. Читаю и перечитываю воспоминания Ахматовой о Мандельштаме. Ломаю себе над ними голову. Сколько раз она уже читала их мне, всегда чуть-чуть в новом, переиначенном виде. То длинней, то короче. Она сама не полагала их оконченными. Одно время вообразила, помнится, будто кто-то их у нее потихоньку изъял, потом восстанавливала? или заново писала? не знаю. Во всяком случае, доставшийся мне экземпляр хранит следы работы разных лет.