Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

Чуковская Лидия Корнеевна

Не допив чая, все заторопились.

Сижу и размышляю: одобрит ли наши мероприятия Фрида? И, если Верховный Суд вынесет отрицательный приговор, – как перенесут его: Бродский, родители Бродского, Анна Андреевна, молодые друзья – и – и – больная, приговоренная к неминуемой казни через раковые муки, – Фрида?

19 марта 6 5 Пренеприятный день устроила мне сегодня Анна Андреевна.

Утром ее телефонный звонок. Скромненько просит об одной небольшой услуге: принять Сергея Сергеевича Наровчатова.

А! Я догадалась сразу! Она и его

мобилизовала на защиту Иосифа. Да, да, пожалуйста. Жду.

Пришел Наровчатов. Вельможно-снисходительно-демократичный.

По просьбе Анны Андреевны он написал письмо Смирнову. «Анна Андреевна просила, чтоб вы проверили, нет ли фактических ошибок… В датах или в чем-нибудь… Я ведь не особенно в курсе».

Прочитал мне вслух.

Я – «в курсе». Но посылали бы уж лучше подобные письма без меня. Письмо, в той части, где он объясняет, что такое работа переводчика, толковое. А под конец Бродский именуется мальчишкой и тон просьбы таков: мальчишка, конечно, нашкодил, ну, по заслугам его и наказали, а теперь уж, пожалуй, хватит наказывать, пора миловать²⁰¹.

Слушая это вельможно-снисходительное сочинение, я вспомнила разговор, происшедший недавно при мне в Переделкине. Говорили о Наровчатове, дружно бранили его выступление на Съезде²⁰². «Но в стихах он, спору нет, разбирается», – сказал один из собеседников. «Конечно! – ответил другой. – Но, согласитесь, в начальстве он тоже хорошо разбирается».

Когда Наровчатов кончил и сложил листки, я решительно не понимала, что мне делать. Ошибок фактических нет (о переводах и таланте Бродского он говорит со слов Анны Андреевны), но конец – гадкий. Я извинилась перед гостем – «на минуту оставлю вас, – там, кажется, пришел почтальон», а сама отправилась к телефону в дальней комнате. Позвонила Анне Андреевне. Говорю: так и так, письмо толковое, ошибок фактических нету, но тон обидный.

В трубке – недовольное молчание. Затем:

– Лидия Корнеевна! Это письмо кто подписывает? Вы или Наровчатов?

– Наровчатов.

Опять многозначительное молчание. Потом:

– Всего хорошего, Лидия Корнеевна! До свиданья! Мастер выразительного диалога. Я изобличена в беспросветной глупости – изобличена одним лишь «до свиданья».

Положив трубку, я вернулась к Сергею Сергеевичу. Улыбка во все лицо.

– А я тут вам пока книжку свою надписал! Оказывается, он принес мне подарок: книжку своих стихов, вышедшую в этом году. И теперь надписал ее. Я прочла надпись:

«Дорогой Лидии Корнеевне Чуковской среди печального разговора, с надеждой на его благополучное завершение дарю я свои стихи. С. Наровчатов. 19/III»²⁰³.

Я сказала: «Большое спасибо». Так что разговор наш завершился вполне благополучно. А вот дело-то как завершится?

Гость поднялся. «Так, значит, вы одобряете?» Я кивнула. Он взглянул на часы. «Очень благодарю за консультацию». Небрежно протянул мне листки и заторопился. «Вы уж вложите, пожалуйста, в конверт сами и доставьте. Мне, знаете, очень некогда».

Да, да, я вложу в конверт и посоветуюсь с друзьями, как доставить. У нас время найдется. Но тошно мне, гадко мне²⁰⁴.

10 мая 65, Ленинград

Сегодня целый день провела в Комарове у Анны Андреевны. Сейчас вернулась в город к Шуре – и записываю. Мы проговорили несколько часов безотрывно, а потому в голове «сумбур вместо музыки». Надо записывать скорее, хотя бы и беспорядочно, а то рискую четверть или половину уронить в небытие.

С утра я вызвала такси и отправилась. Дождь не дождь, туман не туман, укутанная в туман дорога и гладь воды. Внезапно выглянуло солнце и одолело туман. Праздник!

Анна Андреевна вышла навстречу, стояла в прямоугольнике открытых дверей, пока я пробиралась по сверкающей мокрой тропке.

– Я так и знала, что эта машина имеет отношение ко мне. Я издали увидела ее, – сказала она, приложив палец к губам, шепотом, почему-то очень таинственно.

Сели мы друг против друга, она в кресло за свой стол, я напротив.

Она явно обрадована моим приездом, а я просто счастлива увидеть ее помолодевшей. Движется она легко, без одышки – сделал свое дело, спасибо, дачный воздух. Отеки исчезли, потому и ахматовский профиль снова четко очерчен, единственен. Неувядаема ее красота.

И так же, как прежде, – приветлива, щедра, остроумна, ласкова, бурлива и гневна Анна Ахматова.

– Думали ли вы, что в машине, за которой следите, – я?

– Нет. Вас я не ждала. Ведь мы с вами расстались в Москве.

Вот тебе на! В первый же свой питерский день я позвонила Луниным. Попросила Ирину Николаевну предупредить Анну Андреевну – я в Ленинграде! хочу наведаться в Будку! да не знаю, когда удобно?.. Ирина Николаевна записала телефон Александры Иосифовны и сказала, что как раз едет в Комарово доставить почту, всё разузнает и мне позвонит. Вообще была со мной очень любезна… Звонка от нее, однако, не последовало, и потому, объяснила я Анне Андреевне, я и приехала без предупреждения, рискуя оказаться некстати.

– Вы всегда кстати, – гостеприимно отозвалась Анна Андреевна, и вдруг с нарастающим гневом: – Ирочка и Аничка никогда не помнят ничего, что меня касается. Они хотят жить так, будто меня не существует на свете. И им это удается вир-ту-о-зно!

Она задохнулась, и я обругала себя: наябедничала. Но я ведь и в самом деле удивлялась, сидя у Шуры, почему Анна Андреевна не отвечает на мой вопрос. Я не ждала такого подвоха со стороны Ирины Николаевны.

Гневная вспышка погасла, но не надолго. Анна Андреевна перевела разговор на другие темы, и уж тут не по моей вине и не по вине Пуниной боль, тоже, видимо, давно наболевшая и всё время возобновляющаяся, плавилась и плавилась в гнев.

Предмет раздражения – Запад, точнее – западноевропейская пресса. Некий итальянец посвятил ей стихи, напечатанные в журнале, редактируемом Вигорелли. Анна Андреевна сочла их оскорбительными…²⁰⁵ Кто-то когда-то написал, будто псевдоним «Ахматова» происходит от «акме», от акмеизма, и будто она это скрывает со страху: ведь акмеизм – Гумилев, Мандельштам, имена запретные! и вот она, Ахматова, струсила и не желает признаться, что тоже принадлежала к этой группе²⁰⁶.

(«Ай да свободная пресса», призадумались бы хоть над тем, что, рассуждая публично о русских писателях, они рассуждают о людях, которые не имеют возможности ответить, возразить.)