Записки одной курёхи
Шрифт:
Отец в плену у своих диких проектов: «Проведем отопление, построим третий этаж, ну, сначала второй… вот сценарий закончу, роман дописать надо!»
Скучища. Будто живешь с Сотворения мира, все тебе давно известно. Душа становится нудна, как жердяйский комар на закате, желаешь какого-то беспредела. Уйти в поле или, на худой конец, забиться в угол за печку, читать целыми днями про бушующую жизнь у Роллана!..
По вечерам я слушала небылицы Крёстной.
Старуха склонялась ко мне и по-заговорщически шептала в ухо:
– В нашем жердяйском кладе кареты с графскими гербами, знамена, оклады с икон, кресты. Кареты набиты золотом и актрисами! Ну, актрисы, может, какие и всплыли, – а все остальное схоронено. – Крёстная с озорством взглянула на меня и захихикала. – В бугре на опушке… Или в озере? От одной из этих каретных актрис я и произошла.
– Как? – удивилась я. – От такой, какая из озера вылезла?
– А что? Баба не квашня – встала и пошла. Сильная девка, домой босиком по снегу пилила. Не дошла, правда, в усадьбе нашей пристроилась, со помещиком нашим слюбилась. А что, у молодых это быстро – по рукам – и в баню!
– И он… он тоже в баню ходил – помещик Зверев этот ужасный? – засмеялась
– А чего же нет-то? Бреем-стрижем бобриком-ежом, лечим паршивых, из лысых делаем плешивых, кудри завиваем, гофре поправляем, локоны начесываем, на прибор причесываем! – вдруг закричала стихи Крёстная. – Да, был помещик наш Зверев некрасив. Черен, как черт, лохмат, вроде нашего Степана, запрется в кабинете и сидит – день, другой… И что в нем нашла прабабка моя? Ну да ничего – мужиков во все времена не хватает. А кому прабабка моя, актриса, сдалась? Сама пиголка, козья нога, комильфотная брижка! Да и дом-то у нее в Москве сгорел. А тут притулилась – и спасибо. Где хлеб, там и угол, взошла – и сиди.
Крёстная уставила свой безумный взгляд куда-то в угол. Глаза ее горели, она простерла вперед руку.
– Неприятель мчался с двух сторон. Его подпустили на ближайший ружейный выстрел. Неподвижное, будто окаменелое каре, не внимая происходящему вокруг смятению, стояло безмолвно. И вот он скомандовал: «Тревога»! Барабаны подхватили – и вмиг французские всадники устлали землю. Видишь, – наклонилась она ко мне, – в глубине колонны генерал Неверовский в шляпе с черным плюмажем? Офицеры один перед другим являли рвение умереть.
Я замотала головой:
– Какие?
– Само собой разумеется – наши! Французы – они что?.. Ножки тоненьки, душа коротенька. Пятый польский корпус Понятовского, стройсь!
«Ах, на гравюре полустертой, в один великолепный миг, я встретила, Тучков-четвертый, ваш нежный лик!» – пропела Крёстная.
Я обомлела: это же стихи Цветаевой?! Последняя Крёстнина эскапада почему-то окончательно убедила меня в том, что Крёстная знает место клада.
Еще минут десять я пыталась расспрашивать старуху о кладе и начертить с ее слов карту местности, но Крёстная ругалась и кричала, что ей «посетители надоели». Приносила я однажды и карту Солнечногорского района, но у меня ничего не получилось – оказалось, Крёстная не умела читать или притворялась.
ТЕТРАДЬ В ДЕРМАТИНЕ
Отцовский подарок, толстая тетрадь в дерматине. На первой странице, мне в науку, записана мысль неизвестного француза. Мир существует для того, чтобы войти в книгу.
Тетрадь исписана наполовину, раскиданно, разными ручками. На странице оттиск грязного пальца. Капля желтка, к ней присохла прядка пакли. «Маша, лень да неохота раньше тебя родились», – написано отцовской рукой.
В записях оттиснулись восемьдесят девятый – девяностые годы.
Первая запись о приезде Доцента к нам в Кузьминки. Он развелся с женой, жил по друзьям и говорил, будто перед городом Москвой имеет заслуг не менее Юрия Долгорукого: построил четыре квартиры общей площадью сто восемьдесят квадратных метров. Доцент являлся с допотопным портфелем, каменно-тяжелым от записей и вырезок. Очередную квартиру Доцент собирался строить на средства от продажи клада. Вот из дерматиновой тетради записанное за Доцентом: «Не положил, а ищи», «В данное время он побрился, живет под чужой фамилией и ищет клады». Тут же вклеена газетная вырезка, найденная под столом после ухода Доцента. «Выгодно ли искать клады?.. На эти вопросы мы попросили ответить начальника отдела Государственного хранилища ценностей В. Иванова… Так, в нынешнем году было сдано 92 клада на сумму… Ценности хранятся в Госхране, а их стоимость перечисляется в город или район, где найден клад. 25 % суммы выплачивается нашедшему клад, а 75 % остаются на нужды района – строительство, медицину».
Ниже – записанное за отцом. «…Нетерпение, с каким железнодорожный вор вскрывает украденный чемодан: углом о камень! – наводит на мысль о сходстве кладоискательства как со старательством, так и с воровством. Высшей добродетелью, по мысли Достоевского, является преодоление всех алчных устремлений».
В нашей кухоньке Доцент высказал «догадку века». Упоминаемое Вальтером Скоттом и Сегюром, личным секретарем Наполеона, загадочное Семилевское озеро (оба не знали русского языка) на самом деле наше Киселевское. Вот где утоплено личное имущество Наполеона и прочее имущество императорского обоза, упакованное в зарядные ящики, пеньковые мешки и бочонки из-под пороха с залитыми воском щелями. Пьер Куперен единственный знал, что находится в обозе. Солдатам сказали, будто в обозе мед и пакля. Возможно, именно в Семилевском (Киселевском) озере император приказал утопить крест с колокольни Ивана Великого (Годуновского столпа) и серебряное паникадило весом четыреста килограммов!.. В Париж Наполеон писал, что взял крест с собой. Он спешил похвастать, что владеет национальной святыней. Мечтал поставить крест на возведенном близ Лувра соборе в честь победы над русскими. Возле Вильно – последней цитадели Бонапарта в России – был захвачен некий императорский обоз, но креста там не обнаружили.
Кроме того, в озере можно много еще чего найти из церковного убранства. Хотя перед вступлением французов в Москву были эвакуированы многие ценные вещи, в том числе богатые коронационные украшения и сокровища патриаршей ризницы; однако оставались еще пушки старого литья, в Арсенале в Кремле – знамена, доспехи, ружья, а также иконы в окладах из крупнейших соборов и монастырей столицы. Московский викарий Августин едва успел вынести из Успенского собора древнейшие Иверскую и Владимирскую. Ризы переплавлялись французами и увозились в виде золотых и серебряных слитков. Все это хранится в иловых толщах нашего озера!
Известно, что не пришли по назначению и где-то спрятаны в России фуры с подарками императора, предназначенными для пани Валевской. Существуют сведения, будто подарки были затоплены.
Доцент таскался к нам по два-три раза в неделю.
Мама корила отца:
– Ты привечаешь этого обжору.
– Во-первых, благодаря ему у нас дом в Жердяях… – начинал отец.
– На ваше строение, – уточняла въедливо мама, делая ударение на
– «Не я их покупал». В семье все общее, это во-вторых… В-третьих, мы с ним сдружаемся.
– Дружба? Твой обжора таскается к нам поесть. Ты же терпишь его в надежде, что он поможет тебе пристроить крыльцо и веранду. Напрасная надежда: у нас нет ни досок, ни денег.
– Хм… да, в дружбе есть корысть, – неохотно признавал отец. – Но со временем договоренность… в смысле деловые отношения… переходит в эмоциональность.
– Я не слышала, – напирала мама, – чтобы он вызвался помочь тебе хотя бы с крыльцом. У него один клад на уме.
– Выживание во времена революции утраченных надежд. Как без веры? В клад! В дружбу ли! Живем как в окопах. Известное дело, в окопах нет атеистов. Ох-хо, по всем приметам последние времена, матушка.Дальше пробел в две страницы и записи подслушанного у Степки и Серого. Стало быть, лето, стройка. Степка месяца два строил нам сени и крыльцо. В пятом часу являлся Серый, садились курить. Проходя, я высматривала на рубахе Серого стеклянную пуговицу в виде желтого утенка с красным носом, споротую с детского платьица. Мой подарок! В их кислотном отделении работнику полагалось иметь стеклянную пуговицу. В случае падения в ванну с кислотой железные зубы Серого, его кирзачи, его штанищи – все растворится без остатка. Стекло кислота не брала. Дружки обдумывали предстоящий вечерок. Они были должны всем в Жердяях. Бабка Дуня и две другие самогонщицы заворачивали их с порога. Тем не менее они напивались. Засыпая, я слышала их пьяное бубнение на скамейке у ворот Серого. Бубнение пересыпалось «черными словами» (Капино выражение), то есть матерщиной.
Дерматиновая тетрадь копила истины, нажитые дружками. «Стырить и не попасться лучше, чем найти». И тут же: «Дотянуть до Москвы». Сказано про сигарету: докурить до фабричной надписи. «Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма». «У Степки две ходки», то есть дважды сидел. «Серый носит с собой стакан и пробку, затыкать недопитую бутылку».
Упомянута и разборка со Степкой. По требованию мамы отец пересчитал рулоны рубероида в сарае. Рулонов пять – семь недоставало. Евдокия донесла, что на другом краю деревни строят веранду с нашей помощью, – Степка перетаскивал туда наши доски. Отец сделал на него начет в рублях и вычел из суммы будущего гонорара. Степка отпирался, в обиде унес инструмент. Недели через две отец выменял за книги полкубометра теса, ходил звать Степку, угощал водкой.
Далее запись о «дольче вита» свиней Евдокии. С хлебокомбината привезли три мешка подпорченного изюма, и вскоре полный кузов еще теплых батонов, извоженных в грязи.
Самая длинная запись того лета рассказывает о похоронах Серого. Запись начиналась упоминанием о поездке моего отца на велосипеде в совхозную циркулярку. Триста рублей новыми полусотенными отец растерял по дороге. Карман брюк был мелкий, к тому же отец крутил ногами.
Это событие совпало с пропажей Серого. Приезжали с завода, расспрашивали. Две смены пропустил, между тем в ванне с кислотой обнаружена стеклянная пуговица в виде желтого утенка.
Степка обошел дворы, просил деньги на помин Серого. Предъявлял кепку с пуговицей с пятерками и трояками, стыдил и ссылался на моего отца: не поскупился!.. Денег не давали. Еще чего, поминать без похорон – как поминать живого.
Степка выпросил гроб, – на час двадцать!.. – у старухи Черепениной. Гроб лет тридцать дожидался жиличку в курятнике. Полоумная старушка с детской радостью глядела, как тесовый чистейший ящик выскользнул из кокона, свитого из черствых от помета газет.
Гроб был поставлен на табуретки под окнами покойника. Стеклянная пуговица-утенок покоилась на красном лоскуте, расстеленном в белом нутре гроба. Вид гроба пронял жердяйских. Улица ожила, стояли у гроба чинно. Послали к моему сверстнику Марсенко с приказом вырубить магнитофон. Отогнали на зады галдевших гусей. Степкина кепка была полна денег. Женщины принесли молодой картошки, консервов, затопили печь у Серого в доме. Степка вернулся с сумкой, набитой бутылками. Переговаривались возле гроба вполголоса. Были прощены Серому воровство, полуночная матерщина. Жалели: ничего-то в жизни не видал, теперь еще и хоронить нечего.
Гроб был поднят на плечи Степкой и моим отцом. На выходе к дороге носильщики сменились. Миновали заваленные навозом зады Евдокииной усадьбы, полурастащенный амбар.
Полагалось возле водонапорной башни поставить гроб в кузов машины, она тихонько подъехала. Шофер был младший сын Евдокии.
Мы с отцом шли в хвосте невеликой толпы и были позваны в кабину. Шествие вроде как направлялось по лесной дороге на солнечногорское кладбище.
Как вдруг жердяйские сгрудились, подхватились и пустились по дороге. Мы в кабине понедоумевали, и машина пошла вслед толпе.
Провожавшие Серого в последний путь подобрали первую из полусотен, потерянных моим отцом, такое вот оказалось!
Гроб несли полным шагом. Мы ехали следом. За фермой подобрали вторую полусотенную, на подъеме дороги третью. Отец помалкивал, с него доставало «Большого дурака».
Четвертую деньгу нашли на подходе к лесу, и тут впереди объявился бредущий человек. Серый!.. Он, паразит!..
– Ты чего вылез!.. – Степка, человек изношенный, бывал в себе не волен и прежде немало бил Серого.
Сейчас Серый не слышал опасного в ярости дружка, он будто не понимал, где он и перед кем.
Тут на дороге, с гробом в ногах, Серый заплакал и рассказал, как спьяну надумал проведать тетку и как угодил вместо этого на похороны сына. Оказывается, парня месяц как выпустили из колонии, тот связался со старыми дружками, угнал машину, чтобы разобрать на запчасти и загнать их, – и расшибся насмерть.
Простили Серому траты, тем более что водку предстояло выпить сообща, простили его выдумку с пуговицей.Тем же летом сделана запись о поездке с Капой и Юрием Дмитриевичем в Калинин на моление. Молитвенный дом баптистской общины был куплен у полковника, стоял в заросшем переулке, метрах в трехстах от Волги. Проповедник говорил с трибуны. За столом, застеленным красным сукном, будто президиум, сидели четверо стариков. Время от времени проповедник Василий Николаевич просил раскрыть книжечки на нужной странице, и мы пели гимны. Или объявлял:
– А сейчас хор исполнит…