Записки одной курёхи
Шрифт:
Отец восхищался Доцентом. «Он дал, – диктовал мне отец в дерматиновую тетрадь, – своим подвижникам грандиозную задачу. Непосильную, захватывающую, как строительство БАМа. Или восстановление храма Христа Спасителя. Сподвижники любят его, благодарны».
По возвращении домой отец гнал меня, сонную, записывать услышанное-увиденное в дерматиновую тетрадь.
Новый, чуткий прибор был употреблен Доцентом и Степкой для розыска сокровищ во дворе Крёстной. Растолченного тазепама насыпали ей в чай, заперли дверь снаружи и провели изыскания. За парником – жерди и полиэтилен, – прибор намекнул.
– Без меня отыскание не может быть успешным. – И добавила вовсе неожиданное: – Без моей книги вы не будете взысканы милостью Фортуны!
Кладоискатели в очередной раз были ошарашены ее словесами куда больше: откуда знает слово «Фортуна»? – нежели ее стойкостью перед тазепамом. Пятикратную дозу всыпали, ополовинили мамин запас.
Выпущенная из дома, Крёстная осмотрела яму и велела перенести сюда уборную, что Степка с Доцентом немедленно исполнили.
«…Самообладание?.. Скорее мудрость, – диктовал отец мне в дерматиновую тетрадь. – Крёстная великий человек. Я-то ожидал увидеть драму обманутой доверчивости. Но откуда эта лексика? „…взысканы Фортуной“? И обозвала Степку недоглодышем, „объедком“ и каким-то „ерестуном“. Сходил, выспросил у Крёстной, ерестун, – оказалось, – ребенок, проклятый родителями».
ПОХОД ЗА РЕКУ С КРЁСТНОЙ НА РУКАХ
Я давно убеждала Крёстную пойти в лес. А нынче была ночь Ивана Купалы! Как тогда, восемь лет назад, когда мы с Серым напугали друг друга до полусмерти.
– Крёстненькая, берите «Цветник», – говорила я про книгу черной магии. – Сегодня или никогда! Мы отыщем национальное богатство России!
– Жить мне осталось неделю, корыстолюбцы окаянные! Дайте мне умереть спокойно! Не нужен мне клад, поди вот лучше, дай мне тот ящичек, – посмотрю, не заплесневели ли сухари.
Я приволокла, царапая гвоздями по крашеным полам, ящик с засушенными брусочками хлеба – запасами на двадцать лет.
– Гляди! Мыши погрызли… Ох хитра, девка! Да ты знаешь, что книгу эту со двора не вынести, иначе сгорит наш дом зеленым огнем!..
Появился Степка. От него несет самогонкой. Скоро поняв, в чем дело, он тоже пускается в уговоры:
– Рыбка моя, мы тебя на троне твоем понесем, – он разумел кресло с дырой в сиденье, – угостим чем-то для храбрости, – показывает зеленое горло бутылки, распахивая свою стройотрядовскую куртку.
Крёстная косит на него желтоватым глазом, но вдруг темнеет и дуется. Хотела, видимо, отведать, но соглашаться нельзя ни в какую.
– Ах ты мой нераспустившийся бутончик, ничего, рыбка моя, для тебя не жалею! Вот тут на дне чевой-то оставалось…
И Степка отправляется к молочнице Евдокии, иначе – бабке Дуне, окруженной всеобщей лаской за два достоинства – единственную в деревне корову и самогон. Степка что ни день выпрашивает у нее бутылку под всякими выдуманными, но жалостливыми предлогами: то смерть бабушки, то «дэпрессия». Однажды даже как «лекарство от запора» просил. «Дай, – говорит, – здоровье поправить надо». Но с некоторых пор вранье иссякло. Сейчас Степка загадочно манит белеющую в сумерках ситцевым подолом халата бабку Евдокию, любовно обнимает:
– Позарез
– Кончилось. И теперь уж не приходи, больше не гоню.
– Врешь, рыбка.
– На нет и суда нет.
– Заплачу.
– А что деньги?! Деньги теперь ничего не стоят.
– Заплачу. Плачу золотом.
– ?..
– Настоящим русским, с гербом. Видала?
– Где ты возьмешь? Бог с тобой!
– Лежит, не тронут. Час его пришел. Тещенька-то на что?
Скрипнула дверь. Поспешно выданы две бутылки с затычками из газеты. Степка идет к Серому. Спустя некоторое время они направляются к Крёстной. Вытащили ее с креслом во двор, поставили в траву.
– Ой, благодать, – сказала она. – Спасибочки, подышит старушка. Эх, лето красное, любил бы я тебя, кабы не комары да мухи!
Эта умилительная речь Крёстной окончилась истошным воплем.
– Сдурели??? – вскричала Крёстная и поднялась над землей.
Кресло стояло на жердях, а концы их лежали на плечах Степки и Серого.
– Спокойно, – выговорил вконец пьяный Степка. – Идем брать клад. Птичка моя, где волшебная книга?
– Никогда! – ответила Крёстная. – Не получите! Молчу, как партизан.
– Маша! – сказал мне Степка. – Книга на дне ящика с сухарями.
Я сходила за книгой.
Я шла впереди и несла в дрожащих руках фонарь и Черную книгу. Засаленный гроссбух с размазанными чернилами на желтой бумаге. Все какие-то рецепты. Заголовки красным карандашом. «Гросбухъ. Типография Цукермана въ Москве на Мясницкой. 1883 г.»
Подошли к лавам. Ох уж этот сельсовет! Скоро три столба, пять досок свалятся в реку, – и мы будем переплывать на тот берег, чтобы попасть на автобус. Блеклые, несмело еще горящие звезды, стрекот кузнечиков. В кустах что-то шевелится. Крёстная сопит, молчит и вдруг как по команде, как всегда нежданно-негаданно, начинает читать стихи:
– Узнающий в завистливых толщах приметы подземелий, где Бог утаил самоцветы, Сатана, помоги мне в безмерной беде!
Я таращу глаза в сумерки, спотыкаюсь о корягу и падаю – от изумления. Только что Крёстная читала Бодлера, которого мы недавно проходили в гимназии!
Сумерки, неверные очертания деревьев, Крёстная восклицает грозным басом – нам стало не по себе. Но вот вскрикивает высоко и весело:
– Пятый польский корпус Понятовского! Ур-р-ра!
– Я вот хоть и при женщине, и даже при двух, – Степка показывал на Крёстную, – но все равно привык сам о себе заботиться. Представь, Серый: золото даст нам все. Несколько монет можно богатым кремлевским нумизматам продать. Председателю Верховного суда какую-нибудь подвеску с бриллиантами подарим. Заодно и милицию подкупим.
Закричала какая-то ночная птица, крик ее был похож на женский вопль, на нас набежала волна ночного холода. К тому же постоянно слышался шорох в кустах, растущих вдоль дороги. Крёстная развлекала нас по дороге:
– Др-рыгуны с конскими хвостами! Пятый польский корпус Пилсудского! Багратион, генерал от инфантерии! Первая Западная армия под командованием Барклая де Толли – сто двадцать семь тыщ человек, пятьсот пятьдесят орудий! Вторая Западная армия генерала Багратиона – сорок восемь тыщ человек…