Записки одной курёхи
Шрифт:
Мать, вынужденная сутками без перерыва слушать десять песен, хотела уже вызывать психиатра. Отец сказал, что поездка в Жердяи будет более эффективна.
Он был прав. По крайней мере, дебаты приверженцев Цоя и «Сектора Газа» проходили на природе. Вечерами мы собирались на двух лавочках. Над рекой полотно заката, как советский флаг, из заросшей низины Екатерининского канала тянуло сыростью. Обдавал белой пылью мотоцикл, в кираске – сено.
Одни играли в пинг-понг, другие сидели с тупыми лицами.
У нашего главаря на коленях магнитофон. Плечистому не по годам Лешке было тринадцать лет, и он уже имел подругу. Носил булавку в ухе, как и положено панкам. Обучал шестнадцатилетних курить и пить. Его отец служил рэкетиром, матери не было, и от него исходила опасность. Оппонентам Лешка разбивал ночью окна камнями, одному парню разбил голову.
Но главным его правом было ставить нам музыку. Он – и больше никто – менял кассеты.
Курить научил меня именно Лешка.
– Взатяг кури, –
Я побаивалась его. И все же, когда через два года он повесился, я испытала что-то вроде печали: это был первый мой сверстник, кто это сделал.
Лешка твердил о том, как ненавидит хиппов:
– Доходяги! Фенечки, цветочки, драные носочки. – Презрительно выпускал дым колечками. – Ну а музыка? Фанаты Бабки Гермафродитки – этим все сказано!
Так он называл Борисова, рок-идола и невидимого героя последующих глав моего повествования.
– Из всего того, что они слушают, не говно только «Кино», – продолжал Лешка. – Люблю Цоя. Наш человек. Мужик, не размазня. Мой друган по жизни Лысый пил с ним спиртягу.
В полночь мы собирались у клуба и шли в соседнюю деревню. Являться должны были все. Неявившимся Лешка ночью бил стекла.
Непременной униформой служила непременная «телага», толстый грубый свитер и кирзачи. Девушкам полагалось строить из себя бывалых и ярко краситься: перламутровой помадой губы, зелеными тенями веки. Включив магнитофон, в котором сидела кассета «Сектора Газа», мы шли через лес и поле к Пятницкому шоссе. В осеннем ледяном тумане кирзачи и телогрейка и правда спасали.
Миновав шоссе, лезли через забор и проникали в спящий пионерский лагерь, направлялись к беседке. Там нас уже ждали местные, студниковские.
Лешка подходил к их лидеру намеренно неспешно, тянул, сплевывал, потом пожимал руку.
Некоторое время уходило на то, чтоб придумать повод для драки. Когда он находился, парни били друг друга до крови. Девкам при этом было нечего делать. Они слушали гнусавый вой «Сектора Газа» из магнитофона.
«Ты говорила, что ни с кем ты не была-а. И что я первый, кому ты да-ала. Ты робко на мою фуфаечку легла-а, при этом не забыв раздеться догола-а…»
Улучив момент, я совала в оставленный на пожженной и исписанной лавке «магниток» кассету «Кино» и отгораживалась от мира его песнями.
И все же блаженствовала от слияния с «народом». Не так просто было преодолеть высокомерие колхозных, презрительно называвших нашу семью «интеллигентами», издевавшихся над огромным и косым, недостроенным нашим домом, виллой «Большой дурак» – так наш дом прозвали в Жердяях. Смеющихся над нашим садово-огородным неумением. Любили-то нас в деревне только Нюра с Капой.
15 августа Лешка зашел к нам на «виллу». Я мыла голову в тазу, напустила мыла в глаза. День был ясный и ветреный, березы сгибались в три погибели под порывами ветра. Лешка сказал:
– Привет. Знаешь, вчера Виталику в Подсвешникове по пьянке руку сломали. Сегодня пойду мстить за него. Ты с нами? Слу-ушь! Я забыл. Вчера вечером твой Цой разбился на мотоцикле, во «Времени» сказали, знаешь?
Ветер был холодный, не июль, середина августа в наших северных местах. Пена застыла у меня на голове, под сарафан вода затекла, стало холодно.
– Врешь! – раздраженно сказала я, думая, что он опять издевается надо мной. – Ну, люблю я Цоя и отстань!..
Он убеждал, орал. Я тоже орала. Ушел вконец разозленный:
– Да ты спятила! Сдох твой Цой, пойми! Ш-шиз-зуха!
День я жила в полной тишине. Не слышала шума ветра, не слышала, что мне говорят. Потом пошли какие-то дикие стихи, писала без перерыва. Кончался один лист, и начинался другой, третий, пятнадцатый. Стихи получались негодные, но это не смущало. «Мне говорят, что умер ты, – весь мир сошел с ума!..»
Думаю, я слегка чокнулась тогда. Помню, однажды ночью проснулась. Было абсолютно ясное сознание, как днем. Спать не хотелось. Помня свое обыкновение молиться бессонными ночами, начала читать Отче наш, но запнулась на третьей строке. Как это? С детства знаю!.. «Иже еси на небеси. Еси на небеси…» Но вместо молитвы поперло: «Группа крови на рукаве. Мой порядковый номер на рукаве. Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне не остаться на этой траве».
Мучили сны. Например, такой. Я ищу Витю по всей земле. Иду по снежной пустыне, вижу длинный белый дом. Из него выходит Ира Васильева, известная своим обычным утренним приветствием одноклассникам: «Цой гений – а вы все уроды!» Так вот эта Васильева выходит и говорит мне: «Входи, только тихо – там Виктор». Я вхожу. Вижу его. Он обводит меня безразличным взглядом, поворачивается и идет к стене. Проходит через нее. Я бьюсь, бьюсь в кровь – но не могу пройти за ним.МОЛЕЛЬНЫЙ ДОМ
…А между тем жизнь текла. Умерла Таня, и Нюра, в душе привыкшая думать о ее неминуемой смерти, смирилась и посчитала гибель дочери наказанием за свою слабую веру.
Она пришла в общину, просила прощения. Василий Николаич сказал: «Бог на Страшном суде не за грехи с нас будет спрашивать, а за то, что не каялись».
Нюра перебралась в Калинин, стала в молельном доме сторожихой и уборщицей.
Однажды
– Чувствую, меня относит, да ничего поделать не могу. Не нужен мне ни Бог, ни другие люди, только Цой.
Капа пожалела меня:
– Дьяволосики на тебя напали и мучат, девушка. В стенах общины они тебя не достанут, езжай со мной в воскресенье! – Глядела на меня грустно-грустно. – Не узнаю я тебя. Курить стала. Разве можно?! Божьему Духу в тебе душно от табака.
Вроде наивно, а меня проняло. Взяла с меня слово съездить с ней в молельный дом.
Поехали. Капа в блаженном состоянии, и по дороге это состояние усиливалось. Капа была самой удивительной личностью Больших Жердяев: решительная и смелая, как в эпизоде с тонувшей в навозе коровой, мягкая и лирическая в повседневной жизни. Как такое могло вызреть в нищей и грубой тверской деревне?.. Капино стремление к поэзии и красоте было природным. И то и другое она нашла в Боге.
На платформе в Калинине Капины зеленые глаза просветлели от слез. Она отвернулась:
– Погляди вниз – Волга… Какие все люди нарядные! Какие все улочки чистенькие! А мы, как мы жили-то?! В темноте и во мраке! Бывало, среди работы побежим с девчонками на реку, купаться. Разденемся и лезем в воду голые. А парни прячутся за кустами. Как выпрыгнут на нас, давай пугать. Мы и выйти из воды не можем, ни у кого ведь трусов-то не было. Дикари! Да, дикари! И не потому, что трусов не было, – а потому, что вот выпить, украсть – и все радости! Я как пришла в собрание – Василь Николаич говорит: будьте как плодоносящая ветвь. Он говорит – а я не понимаю. Ну, думала, это ветка, как на сливе или на яблоне. А это душа человеческая!..
Капа опять заливается слезами. Проходим мимо обгорелого дома.
– А у кого-то беда. Но через страдание Бог нас к себе приближает. Ведь что такое человек в счастье? Он ничего, кроме себя, знать не хочет. Гляди и запоминай: идем по мосту, потом мимо обгорелого дома, потом сворачиваем сюда, вот береза огромная посреди улицы. Не срубили – пожалели, два века живет. От березы три дома – и мы в собрании.
«Собранием» Капа называла молельный дом.
Подошли. Капа кидается во все стороны: «Сестра Сима, сестра Аня, брат Саша», – плачет уже навзрыд: два месяца не приезжала – хозяйство.
«Братья и сестры» ругают ее:
– Давно не была! А приедешь – сразу на улет! На улет!
Капа подводит меня. Знакомит. Ее поздравляют с новообращенной, а меня с рождением во Христе.
В ожидании начала молитвы бегут в сад, хрустеть яблоками. Там смеются, разговаривают.
Я думаю о том, что церковь и в самом деле для Капы – чудо. Хотя бы потому, что это первые часы досуга в ее длинной жизни.
Кто-то берет меня за руку, ведет в «собрание». В прихожей, перед зеркалом женщины и девочки повязывают платочки, некоторые надевают хрустящие белые халатики. На меня выбегает Нюра:
– Ищу-ищу ее… Здравствуй, деточка! – Сует мне большую сумку с яблоками. – Худенький, ешь плохо. Моя Танюшка какая в твои годы была румяная…
Нюра говорит это почти без грусти. Всякий раз заново удивляюсь особенной стойкости деревенских перед бедами и бесчисленными смертями в семьях. Тетя Тоня, хозяйка клевачих петухов, похоронила родителей, мужа, троих детей. А говорит об этом просто, как будто о вчерашних пирогах.
– …Бог дал – Бог взял, – угадав мои мысли, говорит Нюра. – Не надо думать, что ты хозяин своей жизни – и все стерпишь. …А что ты в штанах каких-то? На вот, одень халатик, попраздничней будешь.
Пришли в зальчик, расселись. Идет соревнование – бабки норовят впихнуться на последний ряд – «унижающий себя да возвышен будет». На кафедре, покрытой красным сукном, человек в очках, перед ним листочки.
– Тема сегодняшних занятий – поступок доброго самаритянина.
За проповедью молитва. Молитва вслух, со слезами. Вой и стенание – не хуже, чем в аду. Стоя на коленях, молящиеся монотонно стукаются лбами о стул следующего ряда.
– Теперь, братья и сестры, – важно объявляет Василий Николаич, – послушаем молитву сестры Серафимы.
И кладет очки на красное сукно. «Совсем как в школе или на партсобрании – не зря Капа так и называет это место: собрание», – заметила я про себя.
И вот эта Серафима, тощая старушоночка с последнего ряда, падает на колени и вопит, рыдая и раскачиваясь:
– Господь Ты мой любимый, припадаю я к Твоим обагренным ступеням и умираю: удостой худшую из рода людского выслушать!..
Одна из трех здешних Маш – они тоже новобранки – садится за пианино, верующие поют гимны. Тем, у кого нет своих, раздаются «Гусли» – книжечки с текстами.
По знаку проповедника встают с мест, запевают:
– Когда в Твои слова вникаю, Христос Спаситель дивный мой, тогда все глубже понимаю, что без Тебя я прах земной…
Капа не может допеть куплет, всхлипывает вовсю:
– Гляди, Маша… Как Боженька нас, окаянных, любит! А мне иной раз и колено некогда преклонить…
Собрание кончилось. Но все почему-то не торопятся расходиться. Появилась Нюра:
– Ты, Капа, последнее время все норовишь быстрей убежать. Да продай ты своих поросят, не нужны они, коли от Бога отвращают! И ведь Василий Николаич заметил. Идем, Машенька. Сегодня особый день – крестить будут.