Записки оперного певца
Шрифт:
Ему было страшно, и, как мне кажется, основания для этого страха у него были.
Его судьба сложилась таким образом, что пение, стихия русской народной песни воспитали его и пронизали все его существо.
Вернемся к «Автобиографии», и мы увидим, что прежде всего это повествование о пении, которое было спутником Шаляпина с его детских лет, которое стало содержанием всей его жизни.
На странице шестой мы читаем: «За работой мать всегда пела песни, пела как-то особенно грустно, задумчиво и вместе с тем деловито». На странице двенадцатой: «Отец, выпивши, задумчиво пел высоким, почти женским
<Стр. 475>
голосом».
Маленьким мальчиком он идет пробоваться в церковный хор. «Я старательно «вытянул» за скрипкой несколько нот. Регент сказал: «Голос есть, слух есть» (стр.25*). На странице восемьдесят третьей мы читаем: «Огромными лебедями проплывали пароходы. Крючники непрерывно пели «Дубинушку». На странице восемьдесят шестой: «В Астрахани меня выручал немного мой голос».
Ему еще только пятнадцать лет, а он уже превращается в профессионального певца. Не важно, что он разбрасывается и поет то в церкви, то в оперном хоре, а важно, что «умел петь народные песни» (курсив мой. — С. Л.), за что «матросы меня очень полюбили».
В семнадцать лет он становится профессиональным оперным артистом. В таком возрасте, когда девяносто девять процентов будущих певцов еще задумываются, стоит ли вообще учиться, он «к завтрему» учит партию Стольника (в опере Монюшко «Галька»), за два дня готовит Фернандо («Трубадур» Верди). В восемнадцать лет он принимается за большую роль Неизвестного («Аскольдова могила»). И — поразительная самокритика! — он сразу же замечает, что говорит «по средневолжски, круто упирая на «о», и тут же решает, что «необходимо говорить по-барски на «а» (стр. 110).
Шаляпин еще не лев, но когти львенка уже растут. Его не только хвалит пресса, но от его пения «плачет навзрыд бандит Клык» и дает ему кличку «Песенник».
Шаляпину девятнадцать лет. Когда он в Тифлисе по-(чт в концерте сцену Мельника «Да, стар и шаловлив я стал», публика замирает в зале, а потом встает и разражается бурной овацией (стр. 154).
И тогда же, услышав сцену в корчме из «Бориса Годунова», Шаляпин вдруг почувствовал, что с ним «случилось что-то необыкновенное». Он пишет: «Я вдруг почувствовал в этой странной музыке нечто удивительно родное, знакомое мне. Мне показалось, что* вся моя запутанная, нелегкая жизнь шла именно под эту музыку.
* Страницы указаны по первому изданию.
<Стр. 476>
Она всегда сопровождала меня, живет во мне, в душе моей,—и более того: она всюду в мире, знакомом мне... Мне хотелось плакать и смеяться... Первый раз я ощутил тогда, что музыка — это голос души мира, ее безглагольная песня» (стр. 160).
Далеко ли этим строкам до замечательного описания Роменом Ролланом музыкально-психологических переживаний маленького Кристофа? Пожалуй, цитат достаточно.
Шаляпин родился гениальным певцом, и ни в чем ином он гениален не был. Его гений был, если можно так выразиться, в его «голосовой душе», в его голосовых тембрах, которые были цветами богаче радуги, оттенками ярче солнечных спектров, ясностью ощутимее солнечных лучей. Все вопросы его художественного бытия решались его певческим голосом.
Что же это был за голос?
Просматривая статьи крупнейших наших критиков, наблюдавших за становлением гения Шаляпина и его грандиозным ростом,
В самом деле, в рецензиях о Шаляпине почти нет детальных разборов ни самого его голоса, ни метода (или школы), которым он был обработан. Никто не распространяется о том, сидит ли у него звук в маске или зажимается связками («горлит»), выравнены ли у него регистры или отличны друг от друга, мощнее ли его голос — голоса того или иного имярека «ли нет и т. д. и т. п. Как ни существенно важно было бы изобразить в статьях первейшее оружие певца — его голос как таковой, — эта тема исчерпывается самыми трафаретными и не всегда верными определениями. Бас-кантанто ровного и бархатного тембра со слабоватыми низами и свободными верхами. Часто «попадающееся слово «баритон» мне представляется неуместным, некиим доказательством недостаточного внимания к определению шаляпинского голоса. Голоса определяются в основном не по диапазонам, а
<Стр. 477>
по тембрам, и здесь двойственность определения невозможна. Если бы это было не так, мы бы считали А. В. Секар-Рожанското и М. Е. Медведева за относительно тяжелые верхи баритонами, а баритонов М. Б. Сокольского или В. А. Томского (я называю только современников Шаляпина) за их беспредельные верхи — тенорами.
В начале своей карьеры Шаляпин действительно, как он сам рассказывал, «путался между баритоном и басом», пел Валентина в «Фаусте» и еще что-то. Но это было результатом его материальной нищеты, побуждавшей его к репертуарной всеядности. Когда он впоследствии, в зените славы, изредка брался за баритоновую партию Демона, для чего кое-что транспонировал на полтона вниз, а один раз даже не очень удачно выступил в партии Евгения Онегина, то это отнюдь не вызывалось художественными стремлениями: он делал товарищеское одолжение тому или иному хору в его бенефис и т. п.
Нет, Шаляпин был высоким басом, типичным бас-кантанто (высокий певучий бас) — и только. Он даже не был тем низким «центральным» баритоном, который ограничивает свой репертуар ролями Игоря, Руслана, Владимира Красное Солнышко, но не может петь Риголетто, Нелуско, не говоря о Жермоне, Фигаро и других подобных партиях. О своих неудачах в партиях Руслана и Владимира Красное Солнышко, спетых чуть ли не по одному разу, Шаляпин рассказывает сам. Запомним, кстати, что, не совладав с вокальной стороной этих партий, Шаляпин был и сценически неудовлетворителен, как любой рядовой певец, который теряет все свои изобразительные и даже музыкально-выразительные средства, как только партия ему физиологически не по голосу.
Бас у Шаляпина тоже не был всеобъемлющим: за отсутствием «профундовых» нот и при относительно слабоватых низах он был вынужден очень скоро отказаться от партии Кардинала в опере Галеви «Жидовка», от Бертрама в «Роберте-Дьяволе», а за партию Марселя из «Гугенотов» никогда и не брался. В партии же Кончака («Князь Игорь») он кое-какие низкие ноты пунктировал.
При малозвучных, своеобразно как будто чуть-чуть сипловатых низах голос Шаляпина, начиная с низкого си-бемоль, шел вверх, наполненный «мясом» до предела, то есть был максимально полнокровным в габаритах именно