Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879
Шрифт:
Следующий затем день прошел очень спокойно и мы полагали, что тем и кончится эта вздорная история. На третий день, 11-го марта, часу в десятом вечера, приехал к нам на квартиру квартальный надзиратель Кречетов, с предписанием военного генерал-губернатора Милорадовича — взять моего брата и немедленно отвезти под арест. — куда же именно, он не хотел ему сказать. В этот вечер, по счастию, матушки нашей не было дома. Брат наскоро должен был собраться, простился с отцом, который дал ему на всякий случай денег; он сел на санки с квартальным и поехал. Дорогою этот благородный исполнитель правосудия сказал брату, что он имеет предписание отвезти его прямо в Петропавловскую крепость и что если с ним есть деньги, то пусть отдаст их ему, потому
Матушка воротилась домой часов в 12 ночи. Разумеется, от нее скрыли это происшествие. Она, по обыкновению, заглянула в комнату моих братьев; постель брата Василия была постлана, но его отсутствие ее не удивило: она знала, что брат всегда поздно возвращался от Катенина (его учителя), и, ничего не подозревая, пошла в свою спальню, На следующее утро, часов в 6, отец наш поехал к Евгении Ивановне Колосовой (известной в свое время знаменитой пантомимной танцовщице), давнишней приятельнице нашей матушки, сообщить ей об этом грустном происшествии и посоветоваться с нею, какие тут принять меры. Часов в 8 Колосова, приехала к нам и вошла в спальню нашей матушки, которая еще не вставала с постели. Накануне этого дня умерла балетная танцовщица Новицкая, жившая над нами в том же доме.
Эта бедная страдалица была вопиющею жертвою грубого самовластия нашей тогдашней театральной администрации.
Девица Настасья Семеновна Новицкая была в то время первая танцовщица, несравненно талантливее Истоминой, воспетой Пушкиным; но она была не очень красива, лет 25 или 26, и поведения безукоризненного. Она была учительницею танцев в Смольном монастыре, Екатерининском институте и пользовалась особенною благосклонностью вдовствующей императрицы Марии Феодоровны. Тогда граф Милорадович ухаживал за танцовщицей Телешовой. Дидло приготовил какой-то новый балет, в котором главную роль назначил Телешовой, а второстепенную, ничтожную — Новицкой. Последней это показалось обидно; она просила Дидло избавит ее от этой роли, а дат ей протанцевать отдельно какое-нибудь pas. Дидло сказал об этом графу Милорадовичу; тот призвал Новицкую к себе и объявил ей, что если она не будет танцевать в назначенной ей роли, то он, граф, посадит ее в смирительный дом. Эта угроза так сильно подействовала на Новицкую, что она на другой-же день захворала нервическою горячкою и все время бредила, что ее одели в арестантское платье с «латкой» на спине. Императрица Мария Феодоровна, узнав о тяжкой болезни Новицкой, прислала к ней своего лейб-медика Рюля, которому мать бедной девушки объяснила причину болезни своей дочери. Рюль оказал ей медицинское пособие и обо всем слышанном от матери Новицкой, довел, разумеется, до сведения Государыни Марии Феодоровны. Это дошло до графа Милорадовича и он, желая чем нибудь загладить свой жестокий поступок и успокоить больную, приехал сам навестить ее. Новицкой в это время сделалось несколько получше: она пришла в память… Но едва ей сказали о приезде графа, как с нею, от испугу, сделался новый бред; болезнь усилилась — и через несколько дней Новицкой не стало!
Матушка удивилась такому раннему посещению Колосовой, но полагая, что она приехала посмотреть Новицкую, сказала ей:
— Ты слышала, Евгения Ивановна,
— Да, жаль, — отвечала Колосова, — но теперь нечего о ней говорить. Что тебе чужое горе. Вставай-ка поскорее: теперь не время прохлаждаться.
— Да что же такое случилось? — спросила матушка.
— Вставай, говорю тебе, поедем вместе выручать Базиля!
— Как? Что это значит?
— А то, что он со вчерашнего вечера сидит где-то под арестом.
Всякий поймет, что должна была чувствовать в эту минуту мать, нежно любившая своего сына. Ей подробно рассказали обо всем и она залилась слезами. В это время приехал к нам и Катенин, который также был извещен о нашем домашнем горе. Все сообща начали советоваться, как поступить в таком случае; наконец решили, чтобы матушка лично просила гр. Милорадовича о помиловании.
Катенин тут же написал просьбу и матушка вместе с Колосовой поехала к Милорадовичу. Правителем канцелярии генерал-губернатора был тогда Н. И. Хмельницкий, известный театральный писатель. Колосова смело обратилась к нему, как к человеку, всем нам знакомому. Первый ее вопрос был: «где находится брат наш?»
Хмельницкий долго не хотел говорить, как бы боясь открыть государственную тайну; но, наконец, обе женщины умолили его и он сказал, что брат посажен в Петропавловскую крепость. Матушка, едва удержалась на ногах. Колосова упросила Хмельницкого доставить им возможность увидеть графа и лично подать ему просьбу нашей матушки.
Этот храбрый генерал, герой 1812 года, русский Баярд, как его называли, имел репутацию доброго и благородного человека… Но рыцарь без страха не всегда бывает без упрека…
Хорошенькие девушки и миловидные женщины пользовались постоянною его благосклонностью и перед ними наш русский Баярд готов был преклонить колена с рыцарскою любезностью.
В тот период времени он почти ежедневно бывал у кн. Шаховского и ухаживал за одной хорошенькой танцоркой, родственницей князя.
Отец и мать мои тогда полагали (может быть, и ошибочно), что кн. Шаховской, в отмщение моему брату, настроил Майкова придраться к нему, а вместе с тем вооружил и гр. Милорадовича против него.
Матушка наша, поддерживаемая Колосовой, едва могла войти в приемную графа. Он вышел… она бросилась к его ногам и, рыдая, подала ему просьбу… Раздраженный граф грозно закричал ей:
— Меня слезы не трогают, я видел кровь!
Эта странная фраза была сказана им со строгим выражением лица и с полным убеждением, что он сказал и логично, и убедительно.
Что он видел кровь, в этом, конечно, никто не сомневался; но какое же отношение эта кровь имеет к слезам испуганной и отчаянной матери, пришедшей умолять о пощаде своего сына?
Граф начал читать ее просьбу и еще более обнаружил негодования. Он ударил рукой по бумаге и сказал:
— Вот за это одно слово его надо отдать в солдаты!
На этот раз граф сказал уже вовсе нелогично.
Мать подает просьбу о помиловании сына. Чтобы ни было написано в этой просьбе, сын ее ни в каком случае не может быть тут ответчиком.
Матушка от слез и душевного страдания ничего не могла говорить; но тут Колосова, которая была неробкого десятка, вступилась за нее и энергично начала упрекать графа в его жестокости и несправедливости. Граф, наконец, умилостивился, начал успокаивать матушку и, посадив ее, сказал:
— Этот урок был нужен молодому либералу, который набрался вольного духу от своего учителя Катенина; впрочем, нынешний же день велю его освободить…
Матушка воротилась домой несколько успокоенная обещанием графа; однако-ж, брат мой был возвращен из крепости на другой уже день вечером.
В каземате он просидел 42 часа. Немного, для ежедневного рапорта коменданта; но слишком достаточно для того, чтобы дать понятие, как в то доброе старое время умели ценить и поощрять талантливых и начинающих артистов.