Записки причетника
Шрифт:
— Кто она?
— Она… тень… она… ее тень…
— Чья тень? Ненилина?
Он с жалобным видом кивнул головой и прошептал:
— Да, да… да!.. И днем, и светло, и то она приходит… Так и дышит около меня… так и…
Он не окончил, содрогнулся и пугливо стал прислушиваться.
Я тоже, должен признаться, не без волнения оглянулся, но поразмыслив несколько, успокоился. По всем преданиям, только тени самоубийц, душегубцев, предательски умерщвленных, волхвов и чародеев обречены по скончании земного живота своего еще появляться на театре прежних своих
— Это вам, видно, так померещилось, — сказал я.
— Нет, нет, не померещилось! — возразил он с отчаянием. — Приходит! всякую ночь…
— А вы креститесь? Читаете от лукавого?
— Не берет! Она все-таки подходит… дотрогивается… пальцы как лед… говорит…
— Что же она говорит?
— Нельзя сказать… нельзя!
— Отчего нельзя?
— Не велит! Грозится: задушу! хватает за горло… "Если ты меня забудешь, так я тебя…"
— Что "тебя"?
Но он как бы внезапно онемел и снова прислушивался.
— Никого нету, — сказал я. — Теперь тень не может показаться, — светло, день… Тень только в полночь…
— В полночь… в полночь… — повторил он, — да, в полночь… "Если ты выедешь из Тернов, так я тебя…"
— Что ж "тебя"?
— Так и шепчет: "Так я тебя…" "так я тебя…" "Отдай все папеньке на церковь, а то я тебя…"
Говор и шум, раздавшиеся на паперти, дали мне знать, что обряд крещения совершен и что время мне подумать о благополучном и осмотрительном отступлении.
— Прощайте, — сказал я.
— Куда ж ты? — воскликнул он с горестью. — Куда? Погоди, не ходи! Побудь еще! Побудь! Я тебе рубль дам! Вот, вот бери! Целый рубль бери!
Тревога и тоска его были столь велики, что даже слезы потекли по его ланитам, между тем как торопливою рукою он шарил в кармане, отыскивая посуленного мне рубля.
— Нету, нету, — пробормотал он, — не знаю где… Я тебе после отдам… Ей-богу, отдам… два отдам, только ты со мной побудь! Два! целых два дам…
— Я после приду, — сказал я. — После… Отец Еремей идет…
— Идет? идет? Уж близко? Близко?
Он тоскливо заметался.
— Так я после…
— Да, да… после, после… Ты приходи… Слышишь? приходи…
— Приду, приду, — отвечал я, торопливо раздвигая долженствующие меня скрыть кусты, ибо слышал уже подобострастный голос пономаря, восклицающий в иерейском дворе:
— Я их знаю, батюшка! Я видел, как они живут… Корова, и овцы, и кабан… просто благословение божие! И пара волов… Но нераскаянны, жадны… ко святому храму не усердны…
Я поспешно раздвинул кусты, как вдруг за мной как бы выплеснули огромный горшок растопленного масла на горячие уголья. Я быстро отпрянул в сторону, пугливо оглянулся… По испуг мой, обратившийся бы при иных, не столь печальных обстоятельствах, в неудержимый смех, сменился улыбкою.
Большая часть грузного туловища
Я приостановился и расслушал:
— Приходи ж… приходи… Два дам… Еще дам… Приходи!..
— К господню храму не усердны, христианских правил не соблюдаете, — доносился голос пономаря, перешедший уже в иной тон.
На что незнакомый мне женский голос печально ответствовал:
— Ничего теперь нету: ведь мы погорели! Все продали. Только корова осталась. Кабы не корова, так хоть по миру иди! Нищие мы теперь…
— И нищие должны приносить свою лепту! Нищий тоже Христианин, святым крещением крещен! За беззаконие господь и наказует…
— Приходи ж… приходи… — шептал Михаил Вертоградов, усиливая свои мольбы быстрыми киваньями.
Ответив ему успокоительными знаками, я благополучно возвратился домой.
Довольный превзошедшим мои ожидания успехом свидания, я был, однакоже, немало озабочен предполагаемыми явлениями Ненилиной тени. Я не мог сомневаться в истине показаний Михаила Вертоградова: жалкий его вид и плачевное расстройство духа ясно свидетельствовали о его чистосердечии. Но, с другой стороны, Ненила, столь безмятежная во время земного жития своего, столь тяжелая на подъем, носится по смерти своей легкою тенью, нашептывает мрачные угрозы!
Размышления эти привели меня к другим, не менее для моего детского разума неуяснимым, о загробной жизни и о чудесном превращении усопших телес в нетленных духов, а последние свелись, на что со времени моего вступления во храм библейской науки сводились все мои головоломные упражнения, — то есть на роковое влияние грехопадения первых человеков и на сотворение мира.
Дабы несколько освежить утомленную, пылающую голову мою, я под вечер вышел на прогулку, но прогулка моя на этот раз длилась недолго: едва начала сгущаться вечерняя мгла, возбужденному моему воображению стали представляться нападающие на меня из глубины кущ лесных тени, раздающиеся вслед за мною глубокие вздохи; зацепившуюся за меня терновую иглу я принял за прикосновение не обретающей успокоения усопшей души.
Хотя я тут же вскоре убеждался, что все эти страхи неосновательные, тем не менее счел за лучшее возвратиться под кров отчий.
В безмолвии ночи, когда вокруг все успокоилось сном, я тоже довольно был смущаем: предприимчивая мышь, свалившаяся с ветхой, не сдержавшей ее полки, слабый треск оседающих углов не пощаженной сокрушительным временем хаты нашей, скрип отцовского или же собственного моего ложа — все принималось мною за явления сверхъестественные и бросало меня то в жар, то в холод.