Записки причетника

Вовчок Марко

— Ну-ка, покрой вот эту кралю! Ну-ка! — говорил мой собеседник, несколько оживляясь.

Я равнодушно крыл или столь же бесстрастно объявлял свою несостоятельность.

— Лучше в мельники! — сказал он, наконец, с неудовольствием.

— Ну, в мельники, — отвечал я беспрекословно.

— Больших козырей и красных мастей вам! — вдруг раздался в открытое окно чей-то незнакомый, звонкий и веселый голос.

Вертоградов выронил карты из рук, а я вздрогнул от изумления.

У самого окна нашего стояла, неслышными шагами, как кошка, подобравшаяся, улыбающаяся,

уже зрелых лет монахиня.

— Благословите, батюшка! — умильно обратилась она к Вертоградову.

Он нерешительно сложил персты на благословение.

— Забавляетесь карточками, отец Михаил?

— Да-а… да-а-а…

— Что ж вы так, отец святой, удивляетесь на меня? Вы-то меня, убогую, не знаете, а я вас давно знаю. Вы всякому известны, всякому вы сияете, как солнышко с небеси!

Говоря это, она как-то особенно, многозначительно примаргивала правым оком, между тем как левое, черное, звездистое, сверкало и искрилось, подобно некоему микроскопическому горну.

— Что ж, вы долго еще поживете здесь в глуши-то, отец Михаил?

— Не знаю… Еще поживу… До зимы поживу…

— До зимы? И какая ж это вам охота, отец Михаил? Оно, конечно, отцу Еремею это хорошо, а вам-то одна скука. Вы здесь даже с лица спали. Красоту свою утрачиваете. Оно, конечно, красота — это тлен: сегодня была, завтра ее нет, а все жалко. Служитель храма господня благообразием своим обращает язычников в православную веру…

— Ах, я очень переменился? — горестно воскликнул отец Михаил, уязвленный ее замечанием касательно утраты благообразия.

— Поправитесь, батюшка, поправитесь. Вот милости просим в нашу святую обитель. Мы вас успокоим, ублажим. Мать игуменья мне так и приказывала: "Смотри, мать Секлетея, доступи ты до отца Михаила и скажи ты ему, что дожидаем мы его с христианской радостию"… Так и приказывала. А у нас, батюшка, истинная благодать в обители… И всего изобильно, — нечего бога гневить, способны принять ваше преподобие как вашему саиу подобает… Сестра Олимпиада, ты где?

Последние слова обращены были в сад, к кому-то, нами невидимому.

— Здесь, — отвечал несколько режущий слух молодой голос.

— Подойди-ка под благословение к отцу Михаилу! Подходи — ничего, хоть и в окошечко благословит!

Мать Секлетея ловко выдвинула молодую, хотя грубых, но ослепительно свежих и ярких красок послушницу, которую отец Михаил, при виде ее небрежно закинувший косы назад и с томностию погладивший себя по груди, охотно благословил.

— Вы из какой обители? — спросил он, обращаясь к матери Секлетее, зорко следившей за ним своим черным, бойким оком.

— Из Краснолесской, батюшка. Недалеко отсюда, — всего-то полдня езды. Удостойте, отец Михаил, удостойте, посетите!

— Посещу, посещу, — отвечал отец Михаил.

— Когда же, батюшка? Когда же обрадуете?

— Скоро.

— Когда же?

Яркоцветная послушница Олимпиада вдруг пошатнулась, как будто стоявшая подле нее мать Секлетея поддала ей метким локтем в бок, хотя ясный лик матери Секлетеи, сложенные на груди руки и веселая улыбка не допускали подобного предположения.

Одно можно

было сказать с достоверностию: сотрясение это подействовало на послушницу Олимпиаду как взмах кнута на лошадь, которая своротила с дороги и своевольно начала в неузаконенное время пастись, — оно как бы призвало ее к своему долгу. Большие черные ее глаза поднялись на молодого иерея, затем прикрылись длинными ресницами, затем поднялись снова и этими эволюциями довольно искусно показали доброе к нему расположение их обладательницы.

— Когда же? — снова воскликнула мать Секлетея.

— Скоро, скоро…

— Что откладывать доброе дело?

Снова получившая сотрясение послушница Олимпиада повторила глазные эволюции, действовавшие на молодого иерея как духовая печь на всунутую в нее глыбу масла.

— Нет, уж вы доброго дела не откладывайте! — продолжала мать Секлетея, отражая на лице своем беспечную ясность и бесхитростность.

— Так приказываете дожидать вас, отец Михаил?

— Дожидайте, дожидайте!

Он окончательно уже разнежился. Его поводило как березовую кору на горячих угольях.

Вдруг, когда он возвел очи горе, принял томный вид и прижал руку к груди, очевидно желая этим произвести неизгладимое впечатление, рукав его подрясника зацепился за близ стоявший стул. Не в силах будучи или не успев овладеть собою, он вскрикнул и побледнел.

— Что вы, отец Михаил, что вы? — спросила мать Секлетея. — Чего вы встревожились? Ах, царь небесный! да чего ж это вы! Что вам показалось?

— Так, ничего…

— Чего люди-то не сплетут, боже мой! Вы знаете ли, отец Михаил, что везде теперь славят, будто это отец Еремей вас как младенца держит, а? Каково это, а? И что будто вы совсем уж ему отдались во власть… Вот еще сегодня мы слышали… Сестра Олимпиада, ведь сегодня мы слышали?

— Сегодня, — проговорила сестра Олимпиада.

— Что мне отец Еремей? Что мне отец Еремей? — в волненье воскликнул Вертоградов. — Не отец Еремей тут… Мне тень является!

— Тень? — недоверчиво спросила мать Секлетея, причем даже ее левое око приморгнуло.

— Тень!

— Чья тень?

— Женина!

— Ах-ах! И как же это она является?

Вертоградов со всеми подробностями рассказал ей все, от первого до последнего явления призрака.

— Вот и он видел! — со вздохом заключил страдалец, кивая на меня.

— Ты видел, юнец? — обратилась ко мне мать Секлетея, устремляя на меня горящее око свое.

— Видел, — отвечал я.

— Подойди-ка поближе, голубчик, подойди-ка!

Я повиновался и с заднего плана вышел на передний.

— Ты чей? Отца дьякона сынок?

– Его.

— Маменьку-то еще не забыл, а?

— Нет.

— И не забывай, мое сердце, и не забывай! Молись богу, бог сирот любит… Олимпиада, помнишь его маменьку?

Вопрос этот произнесен был несколько странным, как бы угрожающим тоном, который подействовал не хуже сотрясения и тотчас же заставил Олимпиаду произвести уже вышеописанные эволюции черными очами, что мгновенно увлекло молодого иерея из таинственного мира теней и призраков в мир действительный.