Записки прижизненно реабилитированного
Шрифт:
Татьяна, ни слова не говоря, прошла к себе, собрала вещи и покинула родительский дом, бросив на прощание:
— Я ухожу к нему навсегда!
По дороге на Рождественский бульвар балерина позвонила Василию и сообщила о своем решении. Было семь часов вечера. Он обещал прийти через час, но появился только в начале одиннадцатого. Татьяна не увидела в нем радости и не почувствовала одобрения. Студент равнодушно сказал:
— Конечно, Таня, живи у тетки, если тебе так удобнее.
Утром, когда Татьяна проснулась, Василия в комнате не оказалось. На столе лежал клочок бумаги со словами: «Убежал заниматься».
Мать отнеслась к возвращению дочери так, словно между ними не произошло ничего особенного, а Татьяна пришла всего лишь из кино или из гостей.
Дома балерина на неделю расслабилась. Она по целым дням валялась в постели, никуда не ходила, никого не звала и много курила. Иногда Татьяна поднималась, чтобы завести патефон и поставить пластинку с танго «Брызги шампанского». Слушала она и П. Лещенко. В комнате звучало:
Раньше, чубчик, я тебя любила, А теперь забыть все не могу…Читать не хотелось. Немного занимали лишь иллюстрации в журналах. Вспоминались слова Василия: «Какое счастье — ничего не делать и никого не остерегаться!» Удручало, что его самого рядом не было. За целую неделю Вася зашел всего один раз.
«Буду жить, как хочу, если он так поступает», — решила балерина. Она позвала Викторию. Подруги вместе ходили в кино, бывали в компаниях и ездили на день-другой на адмиральскую дачу.
Мать, казалось, понимала состояние дочери и не донимала ее наставлениями. Увидев, что Татьяна начала выходить в свет, Анастасия Ивановна стала приносить приглашения на просмотры фильмов и на артистические вечера, а также билеты в театр. В это время она наконец добилась восстановления Татьяны в институте театра. В сентябре предстояли занятия.
Главной темой разговоров матери стала артистическая карьера дочери. Поговорив о сценических данных Татьяны и выразив уверенность в ее успехе — «Ты станешь красой и гордостью сцены», — Анастасия Ивановна переходила к практической стороне дела:
— Ты совсем не отдохнула после лагеря. Посмотрись в зеркало. На тебе лица нет! — Это было преувеличением. Татьяна спала сколько хотела и не утруждала себя домашними делами. Под незаметным нажимом матери она хорошо питалась и ходила на теннис. Выглядела балерина прекрасно. — Если ты не обретешь формы, то не выдержишь занятий. Необходимо немедленно поехать в санаторий на юг. За путевкой дело не станет, и компания есть подходящая. Люди искусства. — Несмотря на отказ дочери, мать постоянно возвращалась к разговору об отдыхе.
Вспомнила она и Василия:
— Таня, почему он не может сводить тебя в театр или в кино? — Сделав паузу, Анастасия Ивановна добавила: — Равнодушие к искусству — это первый признак душевной тупости.
— Мама, — балерина всегда защищала студента перед матерью, — ты же знаешь, что
— Зубрить ученический курс — это не занятие для мужчины, — заметила Анастасия Ивановна. Балерина не ответила. Она думала то же самое.
Когда Татьяна собиралась на встречи с Василием, мать ходила по квартире с таким видом, словно она попала на похороны дочери.
Сергей Сергеевич по-другому относился к событиям. Оставшись наедине с Татьяной, он сказал:
— Твой студент молодец! Смотри, как занимается! Лет через двадцать он станет профессором. Быть тебе, Таня, профессоршей, — добавил отчим скорее серьезно, чем шутливо. Сурков несколько раз разговаривал с Василием, когда тот заходил за Татьяной, и почувствовал, что он из тех, кто своего добивается.
Татьяна не обрадовалась. Возможность стать профессоршей не прельщала, а Василий был нужен ей не через двадцать лет, а сейчас. Ей казалось, что счастье рушится. Надежда, что Вася оставит затею с поступлением в медицинский институт, не оправдалась. Он заканчивал подготовку и собирался сдавать экзамены.
«Василий никогда не наберет проходной балл! — надеялась теперь балерина. — Все равно будет по-моему!»
Глава VII КРАХ
1. Проходной балл для амнистированного преступника
От ворот поворот
К началу экзаменов в августе Василий чувствовал себя достаточно твердо по химии и физике, совсем не боялся литературы, но трепетал перед сочинением. Он помнил про «онализ ашибок».
«Напишу большое сочинение, наделаю ошибок — и конец, — думал абитуриент. — Если буду писать короткий примитив, то не раскрою темы и получу тройку».
Получать тройку на экзамене Василию было нельзя. Нельзя было получать даже четверку. Об этом человек СЕЕ-884 узнал, когда подавал документы в медицинский институт.
В Москве в те времена было два медицинских института. Один из них располагался по правой стороне Большой Пироговской улицы, а другой — по левой, за домами на параллельной улице. Василию было все равно, в какой из них поступать, и он отправился туда, куда несли ноги. В тощей папке Иголкина с документами не хватало аттестата зрелости.
После ареста Василия аттестат был изъят из института экономических проблем и предан огню. В здании МГБ имелась печь для уничтожения бумаг. Пепел его вылетал из крематория в лубянскую трубу. По следовательскому решению, двадцатиоднолетний преступник, осужденный на пять лет, изымался из жизни навсегда. Аттестат ему был больше не нужен.
Достигнув институтского здания и поднимаясь по инстанциям, Иголкин через час оказался сидящим на стуле перед председателем приемной комиссии доцентом Хариным.
— Мы не можем принять документы, — терял терпение, но еще вежливо говорил председатель, — у вас нет положенного аттестата зрелости.
— Но у меня есть студенческая зачетная книжка, которая свидетельствует об окончании средней школы, — упорствовал проситель.
— Положено иметь аттестат, а не зачетку. Зачетка для нас не документ, — пытался популярно объяснить Харин.