Записки провинциального священника

Экономцев Игорь

Неужели это и есть высший, кульминационный момент в жизни человека? Я испытал острое разочарование. И даже самый миг оргазма не вызвал у меня особого трепета и восторга, оставив впечатление чего-то эфемерного и какого-то коварного обмана. А Наташа пришла в исступление. Ее пальцы острыми ногтями впивались в мое тело, словно пытаясь разорвать его. Она застонала, и теперь уже я вынужден был закрывать ее рот ладонью.

Когда все кончилось, Наташа не хотела меня отпускать, физически расслабленного и духовно сломленного. Ее руки и ноги, как сильные, упругие змеи, обвивали меня, и вырваться

из их плена не было сил.

* * *

И тут мне внезапно открылся иной облик любви — трагический и устрашающий. Пленившее меня эльфическое создание неожиданно предстало в своей плотоядной, звероподобной сущности. Я понял, что за акт, ведущий к возникновению новой жизни, нужно платить жизнью. Цена жизни — жизнь. Чувство опустошенности и тоски охватило меня. Возникло непреодолимое желание омыться, смыть с себя греховную нечистоту.

Освободившись от объятий Наташи, я покинул свою нору, свое звериное логово.

Уже рассветало. Над озером стелился легкий туман. Воздух был прохладный, и раздеваться не хотелось, но я без колебаний сбросил с себя одежду и вошел в воду. Боже мой, что может быть прекраснее чистой свежей воды! Она очистила, укрепила и воскресила меня. Я выходил из нее другим человеком.

И тут я услышал плеск воды — к пристани приближалась лодка.

— Ну что, поехали? — спросил меня Арий Михайлович.

— Поехали! — не задумываясь, ответил я, и голова закружилась от сладостного чувства освобождения.

Арий Михайлович не задавал мне вопросов. Он был лишь исполнителем, как тот, другой, мифический лодочник, равнодушно перевозящий в страну без возврата тени умерших. Но ведь путь мой сейчас лежал в обратном направлении! Я возвращался! И потому Арий Михайлович порой не без любопытства поглядывал на меня. Вопросы задавать, однако, было не в его компетенции.

А я ликовал, не чувствуя ни малейших угрызений совести ни по отношению к Вадиму, оставленному мною в весьма щекотливом положении, ни по отношению к Наташе-Ариадне, ждущей меня, как в другом тысячелетии — только теперь это сравнение пришло мне в голову — на другом острове другая Ариадна ждала покинувшего ее возлюбленного. Мы причалили к пристани.

— Сейчас подойдет машина, — деловым тоном сообщил мне Арий Михайлович. — На ней только что приехал в лагерь Константин. Она подбросит тебя до станции. Будь здоров.

* * *

На следующий день по прибытии в лавру я отправился на исповедь к отцу Кириллу. По обыкновению он исповедовал в Серафимовском приделе Трапезного храма. Выслушав начало моего рассказа, старец прервал меня:

— Э-э-э... разговор у нас с тобой будет длинный. После службы приходи ко мне в келью.

И в самом деле, исповедь моя затянулась до полуночи.

— Да... — сказал наконец старец, — один, значит, Бог... Саваоф, Зевс, Перун — все едино. Православные и язычники, все скопом... Это почище экуменизма Отдела внешних церковных сношений. А ведь будет так, брат мой. Соорудят в Москве храм единому Богу, только Богу

ли... Вот они, новые козни диавола! Не получается открыто против Бога — именами прикроемся — и вроде бы и сатаны уже нет. Великая опасность тут кроется. Многие соблазнятся, особенно ученые люди...

И «контактерство» очень опасно. Нового тут ничего нет. Отцы-пустынники все это на себе испытали. Но у них был опыт духовный, сила молитвы, трезвение ума. Не просто было бесам к ним подступиться, и то искушали. А здесь что? Младенческий ум, никакой духовной опоры и любопытство. Обращаться к могущественным силам, не зная их природы, не значит ли играть с огнем? От этого легко свихнуться или впасть в одержимость. Та несчастная, о которой ты говорил, — одержимая! Ишь чего захотела — ось земную сдвинуть! Мало ли бед мы уже натворили? Ядерную энергию на свободу выпустили. А тут сила помогущественнее! И страшно то, что по команде все делается. Сказали ей: «Сдвигай ось», и сдвинула бы, если бы силенки хватило. А кто сказал? И нужно ли сдвигать-то? Многое уже надвигали...

А ты тоже хорош. Вырвался на свободу! Для свободы духовно созреть нужно. Вот теперь замаливай свои грехи! И не оправдывайся! Сам попустил соблазну войти в свое сердце. А что теперь с девицей той будет? Об этом ты подумал? Так вот, выход я вижу только один: каждый день ты за нее молиться должен, каждый день! Это крест твой, и всю жизнь отныне тебе его нести! Знай, от молитвы твоей теперь ее спасение зависит, о твоем спасении я уж не говорю.

Ну а теперь о главном. Принимай, брат мой, пострижение. Семейная стезя не для тебя. Иные в монахи идут для карьеры, ты же монах по призванию. Никогда ты не станешь епископом, но хороший монах из тебя получится.

* * *

Через несколько дней состоялся мой постриг. С волнением я ждал, какое же имя мне нарекут. И вздрогнул, когда прозвучало имя любимого ученика Христа, святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова.

19 декабря

Давно не брался за дневник. Богослужения, требы, хозяйственные заботы о храме не оставляют свободного времени. Два-три часа каждой ночью я молюсь в алтаре. Это священное для меня время. Часы проходят как секунды. Если бы не молитва, вряд ли я бы смог выдержать перегрузки, которые легли на меня в последнее время.

А храм живет! Храм возрождается! Коля пишет иконы, прекрасные иконы! Некоторые из них я уже освятил, и они заполнили зияющие ниши в иконостасе. Арсений Елагин работает на лесах у западной стены храма. Она закрыта пленкой. Елагин хочет раскрыть ее и представить свою фреску людям, как только она будет полностью завершена. Общая композиция, конечно, согласована со мной. Убедившись в соответствии его письма принятым канонам, я предоставил Арсению полную свободу. В этой работе его мятущаяся душа, стремление выйти «за рамки искусства» нашли, по-моему, идеальное выражение. Он перестал пить. Изменился сам его облик. Походил он теперь не на богемного художника, а на благочестивого, смиренного монаха.