Записки провинциального священника

Экономцев Игорь

— Обождите здесь, пожалуйста, — сказал мне Владислав Ефимович, — мы скоро вернемся.

Кивнув одному из своих спутников, он дал понять ему, что следует остаться со мной, а сам с остальными удалился в одну из дверей. Моим компаньоном оказался молодой человек, совсем мальчик, с бледным лицом и глазами, в которых сквозили боль, печаль и внутренняя борьба, — он словно что-то хотел сказать мне и не решался.

— Может быть, познакомимся? — предложил я, когда мы остались одни.

— Называть свои имена и даже разговаривать с внешними нам не положено, но, поскольку вас пригласили сюда... Наверно, я могу назвать себя... Алексей Уваров.

— Кого вы называете «внешними»?

—

Всех, кто не входит в братство.

— Какое братство?

— Святого Духа.

— И много членов в этом братстве?

— Вы сейчас увидите почти всех. Но есть и другие семьи...

— Семьи?

— Отделения. Но их членов мне знать не положено.

— Здесь, я вижу, есть еще помещения?

— Да. Здесь много помещений. Но в некоторых из них я никогда не бывал.

— Почему?

— Не положено.

— А кому положено?

— Посвященным.

— Так что же это за помещения, где бывают только посвященные?

— Святая святых.

— Там совершаются богослужения?

— Мне не положено этого знать.

По всему было видно, что я ставлю молодого человека в неловкое положение. И так он, должно быть, сказал больше, чем следовало. Я перестал мучать его вопросами.

Прошло несколько минут. Вдруг за дверями напротив меня раздался звук деревянной колотушки. Двери открылись, и в них гуськом друг за другом стали входить мужчины и женщины, одетые в балахоны из грубой мешковины, с куколями, подпоясанные пеньковой веревкой, с босыми ногами. Их взгляды были устремлены вниз. Меня они как бы не замечали. Впереди шествовал Владислав Ефимович. Чинно, без суеты они расселись на скамьях и стульях.

— Братья, — сказал Владислав Ефимович, — мы пригласили иеромонаха Иоанна, настоятеля Преображенского собора в городе Сарске. Он имеет репутацию праведного человека, выдающегося богослова и молитвенника, преуспевшего в умном делании. Погрязшая в грехах и лишенная благодати иерархия Московского патриархата сослала его сюда. Ему не нашлось места ни в Троице-Сергиевой лавре, ни в Духовной академии. Но мы, нищие духом, не обремененные благами мира сего, способны в должной мере оценить его святое горение и хотели бы, если он сочтет нас достойными, принять его как своего отца и наставника.

— Спасибо за приглашение, — ответил я, — но давайте будем предельно откровенны и сдержанны в оценках. Я не праведник, не вещающийся богослов и молитвенник весьма посредственный. Мой приезд в Сарск не ссылка, а призвание, великая милость, дарованная мне Господом. Что касается иерархии Московского патриархата, то она имеет благодать Святого Духа в силу прямого апостольского преемства. Достойны епископы этой благодати или нет, судить не нам. Судия один — Господь. Это в связи с тем, о чем говорил здесь Владислав Ефимович. А поскольку он сказал о вашем желании стать моими духовными чадами, то у меня, естественно, возникает к вам ряд вопросов. Скажите, ваш внешний облик, эти балахоны... Они, вероятно, являют собой символ нищеты, духовной и материальной, не так ли?

— Совершенно верно, — ответил Владислав Ефимович.

— Но вы же не ходите в таком виде по городу?

— Конечно, нет.

— В таком случае не очевидно ли, что в этом наряде есть нечто театральное, искусственное, что-то от игры, но от игры с серьезными вещами. Нельзя же нищету духовную надевать и снимать с себя по обстоятельствам?

— Что же вы предлагаете?

— Известно, что в православном церковном быту все устроено просто и прагматично. Как православный священник, я смотрю на вещи таким же образом. Одеваться, думаю, нужно без выкрутасов и прежде всего с учетом наших климатических условий. Не ходите же вы зимой по улице босиком?

—

Это одеяние, так же как и монашеские одеды, дает нам возможность почувствовать единство членов братства.

— Монашеские одежды не оторваны от жизни. Они приспособлены к ней. И надевают их на всю жизнь. А потом — истинное единство достигается не внешними атрибутами...

— Значения которых отрицать все-таки нельзя.

— Нельзя. Меня смутило, например, отсутствие здесь икон и христианской символики. Может быть, все это есть в других помещениях, в святая святых?

Владислав Ефимович бросил резкий, колючий взгляд на молодого человека, с которым я оставался в зале до прихода сюда членов братства, и от этого взгляда тот вздрогнул и сжался. Я пожалел, что невольно поставил его под удар. Владислав Ефимович, однако, тут же взял себя в руки и совершенно невозмутимо сказал:

— Это не Преображенский собор. В таких же укрытиях находили себе пристанище первохристиане и анахореты-пустынники. Разве отшельники украшали места, где они подвизались, которыми служили для них пещеры и логова зверей, дорогими иконами, золотом и драгоценными камнями? Это произошло потом, когда христианство стало торжествующей религией, когда епископы и священники надели на себя золотые ризы и от прежней нищеты духа не осталось и следа. Вот почему я нахожу суетной и тщетной вашу деятельность по восстановлению храма. Он осужден на разрушение, и ничто не предотвратит его гибель. Большевики явились лишь могильщиками того, что отжило свой век. Для общения с Богом, для личной встречи с Ним нет необходимости в храме, ибо такая встреча лицом к лицу может произойти и в многолюдном городе, и в пустыне, — это не мои, это ваши слова, от себя лишь добавлю: и здесь, в подземелье.

— Бог вне мира, — ответил я, — но Его светоносные энергии, для которых нет преград, пронизывают любую точку пространства, и в каждой энергии Бог присутствует во всей Своей полноте. Встреча с Богом может произойти где угодно, это верно. И все же есть особые места на Земле, где горний, божественный мир приходит в прямое соприкосновение с нашим трехмерным миром. Эти места — храмы.

Я долго говорил о том, что храмы являются генераторами божественной энергии и молитвенной энергии людей, рассказывал о литургии, о ее вселенском, космическом значении, объяснял взаимосвязь образа и первообраза, без чего невозможно понять смысл православных икон, являющихся как бы окнами в трансцендентный мир Божественного бытия, пытался раскрыть богословское понимание красоты. В самом деле, говорил я, благолепие храма не в роскоши его убранства, а в соразмерности частей, отражающей красоту божественного домостроительства, красоту, которая так поразила наших предков, впервые оказавшихся в византийском храме, и определила исторический выбор России.

Я видел, что для этих людей, укрывшихся от мира в подземелье, одетых в уродливые одеяния из мешковины, мои слова звучали как откровение. Ничего подобного они раньше не слышали. И если вначале члены «братства Святого Духа» сидели, низко опустив головы, надвинув на глаза капюшоны, то теперь они с нескрываемым любопытством смотрели на меня. Такая реакция не могла не вызвать у Владислава Ефимовича неудовольствие, которое он тщетно пытался скрыть. Решив сменить тему беседы, он заговорил о том, что есть красота внешняя, тленная, ведущая к соблазну и погибели, но есть и внутренняя, богооткровенная красота, не зримая телесными очами. Та красота, о которой говорил я, якобы есть красота язычников, и только с момента Пятидесятницы, когда Святой Дух сошел на апостолов и начался новый зон (цикл творения), людям открылась истинная красота, узреть которую дано лишь совершенным.