Записки социалиста-революционера (Книга 1)
Шрифт:
И, вдруг оборвав, Зубатов посмотрел на часы и воскликнул:
– Как я, однако, с вами заболтался! Но я прошу вас подумать на досуге о том, что я вам говорил. Вы видели, я не преследую никакого специального интереса в беседе с вами. Надеюсь, я вам не очень надоел? Впрочем, ведь в Пречистенских меблированных комнатах вовсе не так весело, чтобы вы многое потеряли, проведя время здесь. Вы узнали здесь и кое какие новости, которые иначе остались бы вам неизвестны. Пока до свиданья; быть может, я еще раз буду иметь случай побеседовать с вами. Надеюсь, что вы будете более доверчивы, и убедитесь, что я съесть вас не хочу...
Зубатов позвонил, и я, в сопровождении стражи, отправился восвояси. Выло ясно, что весь разговор был только "предисловием" к чему-то. К чему именно?
Рассуждения Зубатова
– меня не трогали. Все это было шито слишком белыми нитками. Спорить об этом я, конечно, не хотел - решил лишь для приличия подавать реплики, чтобы слышать все, что заблагорассудится Зубатову передо мною выложить. Так, очевидно, надо будет вести себя и в следующий {208} раз. В большие рассуждения сам я решил заранее не пускаться: лучше выглядеть перед Зубатовым глупее, чем есть, а играть роль - дело трудное; поэтому, лучше быть скупее на слова и возражения делать только самые плоские и избитые. Увидим, что то готовит он мне на следующий раз.
В одном только пункте Зубатов, что называется, попал не в бровь, а в глаз, и произвел на меня сильное впечатление. Сосущей, щемящей болью отдавались во мне иронически-снисходительные слова Зубатова: "и неужели вы воображали, что мы слепы. Да мы все ваши поездки и демарши, все, все видели, как на ладони".
Да, они все знают... Какими маленькими, какими обидно бессильными выглядим мы перед лицом всеведущего и всевидящего полицейского аппарата правительства. Сомненья нет, все обнаружено, все взято. Россия вычищена единым духом так, что хоть шаром покати. С нами играли, как кошка с мышкой. Как же быть? Как бороться? Неужели все, что делается - толчение воды в ступе?
Вначале мучил стыд за свою беспечность, необдуманность, легкомыслие. И в самом деле, не смешны ли были мы, с нашей горячкой собраний, речей, дебатов; о которых, конечно, концентрическими кругами слухи и толки могли расплываться почти что по всей Москве. По это еще было бы с полгоря. Ну, наглупили по молодости лет, и вот, теперь, поплатились, заслуженно поплатились: впредь да будет это нам уроком. В следующий раз будем умнее вот и все. Но тут подкрадывалась другая мысль: а как же те, старая гвардия, в Петербурге, Орле, Смоленске. Они не делали наших ошибок, они выступали во всеоружии революционного {209} опыта. И что же? Все они попались на первом же шаге, но хуже нас, неопытных юнцов.
Я стал мучительно передумывать все свои шаги. Вспомнился Питер, шальная ночь побега от шпионов. Откуда они могли взяться? И вдруг светлым проблеском явилась мысль: однако же, о моем визите к Михайловскому меня не спрашивали. Значит, все таки им не все известно. Затем вспомнил, что не спрашивали меня ни о поездке в Орел к Натансону, ни о поездке в Харьков на общестуденческий съезд: стало быть, принятые мною меры предосторожности в этих случаях удались. Значит, не все так плохо и безнадежно.
И, ободрившись, я принялся обдумывать план, как держаться на допросах. Безусловно скрывать, отрицать и замаскировывать надо сношения с "группой народовольцев", да и с "Партией Народного Права". Поездку в Питер объяснить делами Союзного Совета; принадлежности к нему не скрывать, как слишком очевидной вещи. На вопросы об отдельных лицах, чтобы не запутаться, сначала отрицать все знакомства, кроме товарищей по гимназии и т. п. лиц; пусть уличают, пусть выкладывают все, что им известно; когда станет совершенно ясно, какие данные у них в руках, можно будет, на худой конец, изменить поведение, сообразуясь с обстоятельствами. Интереса к революционному движению не скрывать: изучал, дескать, его историю и старался добывать все нелегальные книжки, какие возможно; откуда - добывал - отвечать отказаться, мотивируя простым чувством товарищества. Пусть я этим жандармов не проведу - но и они меня не проведут, не заставят обмолвиться ни о чем таком, что будет для них новым сведением о деле.
{210} С этими бодрыми мыслями я проводил дни за днями. Режим был легкий. Хозяин "Пречистенских меблированных комнат" оказался, действительно, человеком обходительным. По-видимому "политические" у него раньше не сиживали. Он пришел
По вечерам открывши окна мы громко разговаривали между собою и даже пели хором. Надзиратели, настраиваясь по камертону начальника тюрьмы, тоже давали волю естественному добродушию простого русского человека. Один, пригорюнившись, даже изливался на ту тему, как жалко ему глядеть на нас: "сидите вы за решетками, друг друга не видя, и так ли распеваете - ни дать, ни взять, пташки-певуньи в клетках". Скучавшие часовые развлекались нашим пением, и когда, например, меня увозили на допрос, переговаривались между собою: "ну кудлатого нонича увезли куда-то - скушно на часах без песен будет". А мы, окончательно расхрабрившись, принялись все время угощать их песнями "пропагандистскими", вроде "Уж ты доля, моя доля", "Полоса ль ты, моя полоса" и т. п. Результат не замедлил сказаться. Однажды за моею дверью послышалось очень выразительное покашливание. Я подошел. Со мною вполголоса заговорил дежуривший в коридоре часовой.
– "Так что надзиратель ушедши" сказал он - "так вот я хотел немного поспрошать вашу милость: по какому, например, случаю, вы, люди образованные, не кто-нибудь и теперь в тюрьме".
Я не желал ничего лучшего, как прекратить "великий пост", наложенный судьбой на {211} мои ораторские данные... С тех пор каждый раз, когда надзиратель бывал в отлучке - а случалось это очень часто - возобновлялись наши собеседования через дверь. Дело шло настолько хорошо, что незадолго до нашей отправки из Москвы, мой часовой уже согласился пронести первую записочку на волю и обратно. Из ответной записочки я узнал неприятную новость: в числе прочих был арестован и П. Ф. Николаев, при такой чрезвычайной обстановке, которая показывала, что он давно был на серьезной примете. Наши частые посещения его квартиры - и во время еженедельных журфиксов и в неурочное время - стало быть, не могли остаться незамеченными... Я вспомнил про одно выступление П. Ф. в Вольно-Экономическом Обществе и решил сказать, что тогда же сам подошел к нему задать несколько вопросов, с чего и началось наше знакомство, ограничивавшееся беседами на научно-литературные темы, - и на этом "застопорить", что бы мне не предъявляли.
Здесь кстати скажу, что от двоих товарищей, сидевших позднее меня, я впоследствии узнал, что распропагандированный мною часовой завел сношения кое с кем из них, расспрашивал, где я и что со мной, и носил записки на волю и с воли. Сошло ли ему все это с рук благополучно или в конце концов он попался и поплатился - не знаю... Это был добродушный малый, имевший один "истинно-русский" недостаток: он пересыпал свою речь, из трех слов в четвертое "трехэтажными" выражениями - не в виде ругательств, а так, как вводные словечки, как присловья, вроде "так сказать", "разумеется", "конечно". Он сам порой конфузился, но объяснял: "не могу никак я без этого, все равно {212} как хлеба без соли не съешь: как-то здоровей с матерным словом выходит".
Свозили меня к Зубатову и еще раз - уже перед самой отправкой в Петербург. В этот приезд мне пришлось ждать дольше. Зубатов вошел в сопровождении человека в военной форме, осанистого, внушительного, с глубоким хрипловатым смешком и таким же басом. Он имел вид человека, чем то весьма довольного и относящегося к своим обязанностям как-то снисходительно и с кондачка. Спросив мою фамилию, он, точно обрадовавшись в моем лице старому знакомому, воскликнул: "А тот самый, что так хорошо умеет платочком из вагона махать". Зубатов объяснил, что я - младший брат "того самого". Хм... младший.
– разочаровался Бердяев (это был он собственною персоной) и принялся говорить стереотипные жандармерские фразы о молодежи, которую настоящие революционеры делают пушечным мясом, сами прячась в тени, и которую можно было бы пожалеть и избавить от всяких последствий ошибок молодости, если бы она не прикрывала, по непонятному упрямству, собственных губителей. Все это он проговорил скучающе-снисходительным тоном, как надоевшую казенную фразу, и предоставил меня в распоряжение Зубатова.