Записки солдата
Шрифт:
Я так наелся, что упал возле сковороды и сразу заснул. Проснулся я от грубого толчка и недовольно мурлыкнул. Увидав Писателя с женой, я тряхнул головой, зевнул и прикрылся лапкой, готовясь поспать еще.
— Что ты натворил, подлый? — донесся до меня сердитый голос.
Я открыл глаза, осмотрелся и понял, что речь идет о котлетах.
Меня долго ругали, но не били. Напоследок отдали мне недоеденные котлеты, и я долго не мог сообразить: если поступок недостойный, так за что же премировать? А если премировали, так зачем же было ругать?
Этот опыт
Портились наши отношения и из-за мышей. Писатель требовал, чтобы я ловил этих мелких грызунов, и, поскольку я категорически отказывался, обзывал меня лодырем, дармоедом, паразитом и другими обидными для кота словами. Но, во-первых, мышей в нашей квартире не было. А ловить у соседей я не хотел, ибо полагаю, что соседские мыши — это личное дело соседей… Нечего зариться на чужих котов, пусть обращаются в горсанэпидстанцию, там есть специальный штат и специальные яды.
Главная причина, по которой я отказывался ловить мышей, — это туляремия. Ведь именно мыши носители этой страшной болезни, от которой кошки мрут, как мухи от гексахлорана, а люди долго и тяжело болеют. Таким образом, я не ловил мышей не по лени, а из соображений гигиены. Можно было бы это понять!
Что ловить мышей я умею, что в исключительных случаях даже ловлю их — это мог бы засвидетельствовать сам Писатель, будь он достаточно объективен. Все в квартире помнят, как однажды к нам, должно быть через балкон, забралась мышь. (Писатель распустил сплетни, будто это был мышонок, но я заверяю, что это была настоящая взрослая мышь.) Я бросился к ней, но она спряталась в свернутый ковер, который собирались вытрясать, только ждали какого-то родича, чтобы с его помощью вынести ковер во двор. Я просидел у ковра восемь часов, следя, чтобы мышь не убежала, и после этого меня называют лодырем! И кто называет? Писатель, который давно стал бы ведущим, высиживай он, как я, по восемь часов за своим письменным столом!
Наконец, когда пришли родственники жены Писателя и ковер понесли, мышь выскочила, и я на глазах у всех молниеносно, пренебрегая своим здоровьем, бросился на нее, задушил и отбросил прочь.
Может быть, Писатель хотел, чтобы я съел свою добычу? Как бы не так!
Еще одной причиной наших неладов были законы физики. Живи я в семье, где хозяева или их дети-школьники имели бы дело с точными науками, эту причину, может быть, и удалось бы скоро устранить. Но так сложилось, что в начале своей жизни я постоянно сталкивался с людьми гуманитарного направления и потому не знал вещей, известных даже пятикласснику.
Началось с того, что у меня вдруг проснулось неудержимое желание залезть куда-нибудь высоко-высоко. Очевидно, это сказалось сибирское происхождение. Мои предки сидели на вершинах высоченных кедров, елей и сосен, а я, не имея такой возможности, пытался взобраться на буфет. Поскольку разбежаться в комнате было негде, я сперва прыгал на стол, а оттуда уже, оттолкнувшись задними лапами от стоявшей там всегда вазы с цветами, перепрыгивал на буфет. Таким
Это меня ужасно удивляло. Сперва я принял это за случайность, но, повторив эксперимент несколько раз, убедился, что здесь действует некий закон. К сожалению, эксперименты вскоре пришлось прекратить. Когда была разбита четвертая ваза, жена Писателя заявила, что больше не может терпеть меня в своей квартире.
— Но ведь это уже последняя ваза, больше бить нечего, — пытался защитить меня Писатель.
Это было совершенно логично, и хозяйка, я надеялся, сменит гнев на милость, но стоило мне взглянуть на выражение ее лица, как сразу стало ясно, что надежды мои тщетны.
В тот же день мне пришлось перейти в уголок живой природы средней школы, куда согласилась взять меня знакомая Писателю учительница.
— Ну, Лапченко, прощай! — проговорил грустно хозяин. — Ты будешь заведовать уголком живой природы. Гляди же, зарекомендуй себя на новом месте как можно лучше.
На педагогической работе
Школа встретила меня с энтузиазмом. Ученики бросились в уголок живой природы, чтобы познакомиться со мной, и учительнице пришлось установить очередь.
Первыми счастливцами, которых допустили ко мне, были руководители пионерской организации — члены совета дружины, члены советов отрядов, пионервожатые. Всем нравилась моя пушистость, черная масть и большие, золотого цвета глаза, которые вдруг, когда я почувствовал запах мышей и крыс и увидел их в клетках, стали зелеными.
После первых довольно-таки беспорядочных выкриков радости, приветствий, пожатия лап, поглаживания шеи и ушей ко мне обратился мальчик с двумя нашивками на рукаве:
— А знаешь ли, Лапченко, что ты родственник тигра?
Я не знал этого и посмотрел на пионера недоверчиво.
— Да, да! И не только тигра, но и льва. А ты знаешь, что лев — царь зверей?
Я что-то слышал об этом, но, признаюсь, поскольку меня лично это не касалось, мало интересовался этим вопросом. Теперь мне льстило, что у меня такие высокопоставленные родичи.
И вдруг меня осенило: если лев — царь, то я, его родственник, по меньшей мере великий князь! А может, и принц!
На некоторое время не только пионеры, но и мыши с крысами потеряли для меня всякий интерес, я был полон мыслей о своем высоком положении: я — родственник царя! Я — из царской семьи!
Голос пионера с двумя лычками вывел меня из мира грез:
— Лапченко! Представь себе Африку. Твой родич лев выходит из ночного убежища и могучим рыком заставляет дрожать все живое… Представляешь: пустыня, пальмы, пирамиды…
Пальмы я представлял, в квартире хормейстера росла одна пальма в деревянной бочке, пустыню — тоже, но что такое пирамиды, мне было не совсем ясно. Чаще я слышал слово «пирамидон». Я не знал разницы между пирамидами и пирамидоном и представил себе пустую комнату, бочку с пальмой, таблетки пирамидона, разбросанные на полу, и себя, вышедшего из ночного убежища.