Записки сумасшедшей журналистки
Шрифт:
– Пока дождешься депортации, весь персонал успеет оттрахать.
Но сегодня у меня спокойный вечер, за мной заедет Аня, русская женщина, вышедшая заму* за бахрейнца, чрезвычайно привлекательная энергичная особа лет тридцати с очень сильным характером. Мы подружились и много общались в последние дни.
Сегодня днем Аня мне сказала: "Вечером мы приглашены к господину Ахмеду". Этот таинственный, очень пожилой человек, богатый и уважаемый, – Анин друг. Он давным-давно развелся с женой и живет в полном одиночестве. Детей у него нет. Дружба с Аней для него – поздняя закатная услада, омраченная мыслями о недалекой смерти. Как уверяет Аня, в их отношениях нет ничего, кроме влечения сердца к сердцу, у Ахмеда уже давно нет никаких сексуальных притязаний.
– Аня, мы приглашены на ужин или просто на выпивку? – поинтересовалась я.
– Я думаю, просто на выпивку.
– Тогда я поужинаю в отеле.
– О, черт! Это секрет – я не должна бы тебе говорить. Ахмед хотел устроить сюрприз, пригласить тебя просто на бокал вина, а потом удивить великолепным
– Что за ребячество! Тогда я повредничаюнаемся заранее до отвала.
Меня растрогала и умилила эта детская выходка, это простодушное желание удивить и восхитить. Но из какого-то дурацкого каприза я налопалась за ужином в отеле. Аня заехала за мной в семь часов вечера, элегантно одетая и благоухающая духами. Машину она вела босиком, чтоб Не испачкать задники классических туфель и не повредить их трением. "Но ведь ноги будут гряз-нЬ1ми", – удивилась я. "Ерунда! – отмахнулась Аня. – Ноги можно быстренько в туалете отмыть, а вот новые туфли дорого стоят". Мы приехали к изящному особняку, где у входа нас встретил вышколенный слуга, некто вроде мажордома. Он проводил нас через ряд блестящих комнат к хозяину дома, семидесятилетнему на вид человеку с пергаментным лицом, мягкими манерами и тихим голосом. В нем была какая-то своеобразная красота старости, какая бывает в старом дереве, отшлифованном временем, в старинных книгах в основательных переплетах с золотым тиснением, в оружии прошлых времен, тускло поблескивающем серебром, в очаровательно потертой старой коже. Мы распили с хозяином дома бутылку доброго французского вина, сидя в изысканно обставленном кабинете и слушая "Лебединое озеро" Чайковского. Господин Ахмед оказался большим поклонником русской классической музыки. "Давайте немного перекусим", – любезно предложил он спустя некоторое время, прерывая нашу умеренную светскую беседу. Я едва сдержала улыбку, предвкушая сюрприз, так тщательно приготовленный. Мы прошли в столовую, где горели только свечи, рассеивая вечернюю тьму. На безупречно сервированном длинном столе матово поблескивала дорогая посуда и сверкали длинные бокалы. За стеклянными дверями мягко светился небольшой бассейн. Я изобразила на лице все подобающие случаю эмоции. Мы сели ужинать, но мне кусок в горло не шел, – ведь я уже успела набить себе желудок Из вежливости я ковырялась в тарелке, чувствуя на себе озабоченный взгляд Ахмеда. "Вам не нравится?" – встревоженно спросил он. "Что вы, все чудесно! – ответила я. – Просто я уже ужинала сегодня". Самым оригинальным блюдом в меню были сырые шляпки шампиньонов, начиненные острыми салатами. Грибы выращиваются прямо здесь, в саду, окружающем виллу. Страшно изысканно, но слишком непривычно, на мой вкус, зато Аня уплетала за обе щеки. Еще она налегала на хлеб двух видов – толстые лепешки с прослойкой из местных трав ("зеленый" хлеб) и финиковый хлеб (он включает все обычные ингредиенты, но воду для теста несколько часов настаивают на финиках, и она становится сладкой). Аня попросила повара завернуть ей домой несколько лепешек "зеленого" хлеба. – Вы меня заинтересовали, – сказал в конце ужина Ахмед. – У меня есть друг, писатель, умный и образованный человек. Я думаю, вы бы ему понравились. Мы собираемся с ним в августе в Англию, и я был бы рад, если бы вы и Аня сопровождали нас.
– Это он всерьез? – спросила я, поворачиваясь к Ане.
– Не знаю, но вроде бы да, – ответила она, пожимая плечами. – А заметь, какой у Ахмеда типичный образ мыслей арабского мужчины. Он не говорит: "Вам бы понравился мой друг". Он говорит: "Вы бы ему понравились". Это очень характерно для арабов. Они и мысли не допускают, что могут не нравиться женщине или не быть ей Интересными. Итак, что ты ответишь на предложение Ахмеда? Я уцепилась за свою привычную отговорку замужеством.
– Но я не предлагаю вам роль проститутки, – заметил Ахмед. – Совсем нет. Это роль компаньонки. Вы образованны, привлекательны с вами приятно общаться. Спросите у Ани, можно ли мне доверять. Однажды она ездила со мной в Швейцарию, и ее муж отпустил нас с легким сердцем.
– Аня, это правда?
– Да, чудесная была поездка. Мы путешествовали с такой помпой и жили в таких великолепных отелях!
– Но как ты все объяснила своему мужу?
– Очень просто. У меня была сильная депрессия, и Ахмед предложил приятный способ развеять мою тоску – съездить в Швейцарию. Муж мне доверяет и полагается на мою порядочность.
– Да, тебе повезло с мужем. Я сказала Ахмеду, что должна подумать, предложение слишком неожиданное. После ужина мы много разговаривали на политические темы, спорили о Сталине и не на шутку горячились. Аня бросала встревоженные взгляды на Ахмеда, беспокоясь о его здоровье. Она сделала мне знак, что пора уходить. На прощание она нежно попеняла Ахмеду, что он не бережет себя. Меня поразила теплота их отношений – этой странной дружбы, связывавшей молодую красивую женщину и старика.
27 мая. Сумбурный отъезд на родину. Я упустила последний самолет, улетающий в Москву, й теперь рейсов не будет до сентября. Я решила лететь через Арабские Эмираты и купила себе билет до Дубая через Доху, столицу Катара. За что не люблю арабские авиакомпании, так это за отсутствие спиртного. Томясь в вынужденном четырехчасовом безделье перелета, я тщательно перебирала мелочи воспоминаний, раскладывая их по полочкам с надписями "смешно", "грустно", "странно". Картинки с Алексом были отнесены в разряд странных. Он вчера сделал мне два подарка, преподнеся их в свойственной
В Дубае я просто опешила от невероятного количества русских, сидевших среди множества тюков, мешков и сумок. Это бы совсем напоминало аэропорт в каком-нибудь провинциальном Русском городке, если бы не мелькавшие иногда испуганные и совершенно лишние здесь арабские лица и великолепное, современное устройство здания, сверкающего огнями реклам и магазинов, не вяжущееся с таким обилием граждан нашей великой несуразной родины. Здесь царило оживление табора. Люди неустанно что-то жевали – бутерброды, гамбургеры, булочки, пирожные, запивая все это, разумеется, водкой и ледяной колой. Я здесь выглядела до нелепости инородной в своей шляпе с розочками, сарафане в цветочек, а главное, лишь с одной скромной дорожной сумкой в руках. Я тут же попала в какую-то шумную компанию мужиков-челноков, которые пили за столиком ром и закусывали солеными орешками. Они "травили" невероятные истории о челночной жизни. Чем больше я пила ром, тем охотнее верила любой несусветице.
В восемь вечера началась посадка в самолет. Я с ужасом смотрела на этот склад товаров, который должен был загрузиться в старенький, трещащий по швам самолет. Было уже совсем темно, когда мы наконец взлетели. Смутные мысли и внезапно вспыхивавшие воспоминания жужжали вокруг меня, словно пчелы в потревоженном улье, и, убаюканная ими, я вскоре задремала.
Проснулась я внезапно от резкого толчка, какого-то провала. Самолет весь трясся, словно в припадке эпилепсии, и, казалось, стонал от перегрузок. Мы попали в грозу. За окном густела страшная и великолепная ночь, судорожно освещаемая апокалипсическим блеском молний. "Что, страшно?" – спросил меня мой сосед
То-лик. Я молча кивнула. "А ты не бойся. Что наша жизнь? – с философским видом продолжал он.
– Только случай". У меня руки чесались вмазать ему за этот треп, но тут он внес дельное предложение: "Надо выпить. Хочешь водки?" – "Нет, лучше кампари".
Толик купил у стюардессы порционную бутылочку кампари, к которой я немедленно присосалась. Я была самой трезвой в самолете, остальные пассажиры уже пребывали в жидком состоянии. Меня трясло от холода и нервного возбуждения, и даже спиртное не давало привычного тепла. "Надо девчонке что-нибудь подыскать одеться", – решили мужики и начали разбирать свои мешки, извлекая из их бездонных глубин уйму разноцветного тряпья. Салон стал похож на лавку старьевщика, где без разбору свалены безделки и ценные вещи. Я завернулась в длинное платье, похожее на смирительную рубашку, из мягкой ткани, нежной, как материнское молоко. А сверху накрылась теплой курткой коньячного цвета. Согревшись, я с благодарностью подумала, что всю жизнь мужчины подсовывают мне лучшие куски в прямом и переносном смысле, – от курицы мне обычно достается ляжка с сочным мясом, в жареной картошке – кусочки сальца с хрустящей корочкой, раков и крабов мне всегда услужливо чистят умелые мужские руки, а в холодное время мужчины с готовностью снимают теплые пиджаки, чтобы согреть мои хрупкие плечи, а сами дрожат в тоненьких Рубашках. Все-таки хорошо, что они есть на свете, сильные и легкомысленные самцы!
Бахрейн остался далеко-далеко, и я думала о нем с нежным чувством сожаления. Маленькая, хорошо организованная страна с населением всего в полмиллиона человек показалась мне По-домашнему уютной. Люди живут там такой Размеренной жизнью, что могут позволить себе рскощь интересоваться чужими проблемами. Я предвкушала, как зимой, в холодной, мятежной России я буду вспоминать воспаленное солнце, восхитительно нежный песок, крабов, которые возмущенно шевелят клешнями, если их вытащить из воды, толстую водяную змею, выброшенную на берег, коктейль под названием "Скользкий сосок", свидание в неурочный час, дымок кальяна, капризы арабских лошадей, – все обаяние далекой страны под названием Бахрейн.
Одни в Париже
24 апреля. "От сумы и от тюрьмы не зарекайся, – думала я, скидывая в чемодан вечерние платья. – Бедность в любой момент может нанести удар. Но на черный день у меня останутся воспоминания о роскошной жизни. Решено, буду жуировать напропалую, пировать всласть в этом чудо-городе".
Мы с сестрой отправляемся завтра в Париж. Сумма, выданная мне мужем Андреем на недельные шалости, просто фантастическая. От этих наглых легких денег идет какой-то жульнический душок, придающий скоропостижному богатству оттенок временности и незаконности. Но я остерегаюсь задавать вопросы в лоб, куда проще, когда ветер гуляет в голове. Все, что с детства мерещилось, таится в волшебном слове "Париж"-Я сейчас похожа на пьянчугу-матроса, который готовится сойти на берег и пропить свое жалованье в несколько дней. Хочу унести с собой в тусклую будничную московскую жизнь нечто пряное, дорогое, изысканное, французское. ПоэзиЯ материальности удивительно привлекательна для меня. Моя мама твердит, что деньги надо хранить в чулке, про запас. Но дьявол меня побери, если я когда-нибудь буду жить сообразно житейским правилам!