Записки театральной крысы [старая орфография]

Аверченко Аркадий Тимофеевич

— А что же вы… будете длать? — усмхнулся режиссеръ, пожимая талантливымъ проникновеннымъ плечомъ.

— Я? Да вдь на то, чтобы поставить, какъ слдуетъ эту штуку, нужны большія деньги?

Режиссеръ снисходительно улыбнулся.

— Да… не маленькія!

— Ну, то-то же. Такъ, что же длаю я?! Съ завтрашняго же дня поступлю простымъ рабочимъ въ экспедицію заготовленія государственныхъ бумагъ, и начну съ самаго начала изучать бытъ служащихъ, рабочихъ, и способъ изготовленія кредитныхъ бумажекъ. Все это нужно прочувствовать, во все вникнуть. Постановка,

такъ постановка! И вотъ, господа, когда я изучу это дло, какъ слдуетъ, когда я разберусь въ этомъ, тогда и можно приступить къ дальнйшей постановк «Отелло»!! Года черезъ два-три и займемся! Вотъ что-съ.

Расходились опечаленные.

АКТЕРЫ

Драматургь сидлъ въ уборной актера и, покуривая сигару, слдилъ за тмъ, какь актеръ наклеиваетъ себ горбинку на носъ.

Между дломъ актеръ говорилъ:

— Увряю васъ — душу актера мало кто постигъ. Его изображали пьяницей, мошенникомъ, соблазнителемъ чужихъ женъ, прихлебателемъ, интриганомъ, и надутымъ ничтожествомъ. Все это, по моему, неважно. А душу, настоящее внутреннее содержаніе актера, господа бытописатели проглядли. Въ актер есть одна только черта характерная — и я удивляюсь, какъ это ея не замчали — вдь она такъ и бьетъ въ глаза, такъ и лзетъ наружу.

— Что же это такое? — спросилъ драматургь.

— Вы знаете, кто такой, въ, сущности актеръ?

— Ну?

— Дитя! Самое настоящее милое шести-семилтнее дитя, со всми достоинствами и недостатками этого чудеснаго возраста.

— Хорошее дитя, — прищурился драматургъ.

— Этакое дитя, если пуститъ какую нибудь сплетню или подставить ножку, такъ…

— Я же вамъ говорилъ, что это все неважно. Это илъ, наносная почва. Подъ ней — чистйшій хрусталь! Я это все замчаю, потому что, въ сущности, я не актеръ. И очень жаль; что не актеръ… значитъ, подъ моимъ иломъ хрусталь не обнаружится. Не спорю: съ актерами очень трудно ладить, но кто найдетъ, кто нащупаетъ ихъ настоящую слабую струну — тотъ поведетъ за собою всхъ, какъ барановъ. Вы, конечно, слышали когда нибудь объ антрепренер Пикадоров?

— Нтъ, простите, не слышалъ, кто это такой?

Второй актеръ, скромно возившійся въ углу съ какимъ-то паричкомъ, поднялъ голову и издалъ удивленное:

— Э!

Старый парикмахеръ, поправлявшій первому актеру прическу, обернулся къ драматургу и сказалъ укоризненно:

— Эге?

А актеръ, спросившій о Пикадоров, оказался всхъ многословне… Онъ вскричалъ, пораженный:

— Эге-ге!

— Что такое?

— Вы не слышали о Пикадоров? — сказали хоромъ оба актера и парикмахеръ. — Ну, батенька, знаете… Какъ же такъ можно…

— Разскажи ему о Пикадоров! — укоризненно сказалъ второй актеръ.

— Да, не мшало бы имъ разсказать о Пикадоров, — подтвердилъ парикмахеръ.

— Нужно, нужно разсказать вамъ о Пикадсров.

Актеръ попудрилъ носъ, потрогалъ его — крпко ли сидитъ горбинка, и началъ:

Разсказъ объ антрепренер Пикадоров

…Согласитесь съ тмъ, что нужно

большое искусство не платить актеру денегъ. Какъ я уже говорилъ, актеръ — дитя, но тамъ, гд нужно выколотить съ кого-нибудь деньги, — актеръ — тигръ. Правда, тигръ простодушный, доврчивый, но въ то же время яростный, зловщій, шипящій и рычащій:

— Мн мои денежки подайте!

И вотъ Пикадоровъ никогда никому не давалъ денегъ. Какимъ образомъ? Почему?

Тутъ-то вы и увидите, какіе актеры дти (къ счастью, я не актеръ въ душ!):

— Вы что, голуба?

— Неужели, не догадываетесь, Николай Пантелеймонычъ: деньги нужны!

Пикадоровъ какъ-то сразу глуплъ въ лиц. Выраженіе губъ длалось вялое, тупое, а глаза мутнли и казались совсмъ оловяными.

— Что т-такое? А? Гд? Какія деньги? Кого? Э? Какъ?

— Денегъ мн нужно; мн слдуетъ!

— Ахъ, деньги!

Безсмысленное лицо озарялось улыбкой.

— Такъ, такъ — деньги! Денегъ у меня, голуба, нтъ.

Это онъ говорилъ всегда, даже въ то время, когда пьеса шла съ аншлагомъ, и у пристава клянчили разршеніе на приставные стулья.

— Помилуйте, Николай Пантелеймонычъ… Да вдь пьеса длаетъ полные сборы.

Пикадоровъ всплескиваетъ руками.

— Пьеса?! Да какая же это пьеса?!

Онъ отводилъ актера въ сторону и шепталъ таинственно:

— Доврительно могу сообщить, по секрету: какая же эта пьеса? Дрянь! Позоръ! А вы мн говорите — пьеса.

Сбитый съ толку этимъ страннымъ возраженіемъ, актеръ долго смотрлъ на собственные ботинки и, наконецъ, опомнившись, возражалъ:

— Однако, вдь сборы полные! Публика въ восторг.

Презрніе, написанное на лиц Пикадорова, переходило въ отвращеніе:

— Публика? Да какая же это публика? Это сборище воровокъ, сутенеровъ и убійцъ, а не публика. Идите-ка сюда! Вотъ тутъ, въ занавс есть дырочка — взгляните! Вдь это позорь! Подонки общества!

И опять ошеломленный актеръ, опомнившись, возражалъ:

— Однако, эти подонки покупаютъ билеты.

— Билеты?! Билеты?! (и въ голос Пикадорова уже слышалась истерика). Да они не только билеты — они калоши чужія у вшалки крадутъ. Онъ нашъ собственный стулъ, на которомъ ему дали посидть, унесетъ, а не только билеты. Ха-ха! Билеты!

Большинство актеровъ такъ и отходило, не добившись никакого толку. Но былъ такой процентъ, на который «да какая же эта пьеса» и «да какая же это публика» — не дйствовало.

Для этихъ у него былъ особый пріемъ: онъ принимался рыдать:

— Гриша, голубчикъ, ты думаешь, мн легко? Ты думаешь, мн денегъ жалко? Да пропади они, деньги эти! Но душа, Гриша, — это святая святыхъ человка, и кто плюнетъ въ душу — тотъ на небо плюнулъ, Гриша. Зачмъ же ты топчешь въ грязь мою живую душу? Деньги! Всмъ извстно, какъ Пикадоровъ платитъ деньги, вс знаютъ, что Николай Пикадоровъ свою рубашку актеру отдаетъ.

Такой случай, дйствительно, былъ: однажды какой-то актеръ за сторублевый долгъ взялъ у него поношенную крахмальную сорочку, — все, что предложилъ ему продувной Пикадоровъ.