Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова
Шрифт:
Когда на смену чувству страха пришло осознание полной беспомощности, а надо было что-то предпринимать, ведь не сидеть же и ждать возвращения Таиски, Дударика охватил ужас. Мысли перемешались в голове, путались одна за другую, а подходящей, как на зло, не находилось. Прежде всего он осознал необходимость каким-то образом, каким, пока ещё не знал, сползти с табуретки на пол и попытаться добраться до двери, если это удастся, но вот дотянутся ли пальцы правой руки, которыми сейчас он нервно касался рубчика, оставленного после глажки утюгом на чёрном сукне полного галифе, до дверной щеколды, чтобы открыть самому дверь и выбраться в сенцы? К тому же на улице с раннего утра моросил затяжной осенний дождик, дорожку возле хат развезло (ему немалых трудов стоило пройти от грейдера до хаты Таиски, обходя и переступая лужицы в многочисленных выбоинах, чтобы не набрать в колоши, обутые поверх сапог мутно-желтоватой жижицы, но тогда он был в полном здравии и на ногах). Что же теперь? Не ползком
– 2-
С малых лет Дударик не отличался крепким здоровьем, рос хилым и болезненным, но как большинство крестьянских детей старался всегда и во всём помогать матери, Мотьке Гончарке, худощавой женщине с раньше времени постаревшим лицом: то огород прополоть, то натаскать в деревянную бочку для прогревания из неблизкого от хаты колодца воды, чтобы вечером полить огурцы и капусту, пусть ополовиненными, но всё равно такими тяжёлыми вёдрами, то нарезать серпом травы кроликам, то надёргать щирицы и лебеды для вечно голодного, целыми днями напролёт визжащего поросёнка. Мать работала почтальоном, ну-ка, потаскай полдня, а то и больше огромную кирзовую сумку, набитую письмами, газетами и журналами. Приходила домой никакая, тут не до огорода. Это Дударик хорошо понимал, потому и старался к её приходу прополоть и окучить картофель и не три-четыре рядка, как та наказывала, уходя на работу, а целых пять. Иной раз от нещадной жары ему становилось дурно, кружилась голова, подташнивало, и тогда он выбирал самый высокий и толстый стебель молодого укропа, обламывал его, устраивался в тени густого, растущего на меже куста бузины и, очищая от кожуры, принимался жевать. Пожуёшь - и, вроде как, легче становилось. А если это не помогало, подходил к бочке, опускал руки по самые плечи в начинающую нагреваться воду, мочил волосы, голову и шею. Иной раз его охватывало желание забраться в бочку и окунуться с головой прямо, как есть, в коротковатых штанишках, едва прикрывающих колени, с косой помочёй через плечо, застёгивающейся на большую жёлтую пуговицу, но это бы означало только одно, что потом надо будет сбегать к колодцу ещё пару раз, потому как вода выплеснется из бочки, пролитое пришлось бы восполнить, а этого по такой жаре, ему ой как не хотелось делать.
Вообще-то, звали его Фимкой, т.е. Серафимом. Но так обращалась к нему только мать и ослепшая вконец бабка. Взрослые же сельчане большей частью за глаза, а пацаны - так те прямо в лицо, могли бросить непонятное, и уж очень обидное - Дударик, прозвище, доставшееся ему от отца, которого он не знал.
Это случилось в конце гражданской войны. В село нежданно-негаданно нагрянул продотряд. Не сказать, что за всю войну в селе не было ни красных, ни белых, проходили как-то ''ваньки'', подкормились, те которые легко ранены были - подлечились и так же незаметно ушли, как и появились. Налетели в девятнадцатом кадеты, грабить особо не грабили, но ведь, опять таки, кормить-поить надо, да ещё фураж лошадям - вынь, да положь! Как не крути - расходы. А всё потому, что село не на обочине где располагалось: неподалёку железная дорога, связывающая Георгиевск с Ростовом, а через всё село - почтовый тракт, пролёгший от станции Нагутской до уездного села Александровского. Облегчённо перекрестились мужики, когда его стороной разбойничья банда ''волчьего полковника'' Шкуро пролетела, а о рейдах красного казачьего полупартизана, полуанархиста Вани Кочубея на железнодорожную станцию Курсавку и станицу Невинку сельчане узнали только по слухам, после произошедшего и снова перекрестились. Правда, в самом начале гражданской войны, когда в Медвежанской волости, запылали мужицкие сёла и хутора и начали гибнуть ни в чём неповинные люди, потому как в пределы северных районов Ставропольской губернии вторглись белоказаки с Дона и Кубани, огнём и клинком изничтожавшие зарождавшуюся на Ставрополье Советскую власть, на селе появился молодой командир Красной Армии, с обескровленным, осунувшимся лицом в сопровождении двух конных красноармейцев. Не слезая с усталого, понуро клонящего голову коня, он принялся агитировать мужиков, сгрудившихся вокруг сельского старосты Ефима Бондаря кряжистого, ещё довольно крепкого седобородого старика, идти на подмогу медвежанцам. Действие происходило на сходской площади подле церкви. Несмотря на ненастное утро день обещал быть солнечным. В корявых ветвях тополей охвативших сельский майдан в полуокружье, щебетали, радуясь неожиданно появившемуся солнцу, птички. У мужиков в головах своё: со дня на день надо выезжать в поля. А тут такое. Потому желающих воевать и подставлять свои головы под пули ради какой-то новой власти, среди присутствующих не оказалось. Честно говоря - от германской ещё не отошли.
Воякой красный командир, может быть, был и неплохим, а вот агитатором - никаким, потому что допустил такую
– Согласно приказа губернского комиссара все гражданы, способные держать оружие в руках, но отказавшиеся записаться в добровольческий отряд самообороны, будут считаться контрой и пособниками помещицкой и буржуйской власти. Именно поэтому они подлежат немедленному аресту с обязательной конфискацией укрываемого ими оружия! (Оружие у мужиков водилось причём, более, чем в достаточном количестве, - считай, каждый из вернувшихся с германской, что-то с собой принёс, да ещё с прихватом.)
Заслышав произнесённое с явной угрозой заявление, мужики ещё плотнее сомкнулись вокруг Ефима Захарыча. Тот что-то тихонько шепнул сельчанам и те, согласно закивав головами, вскоре по двое, по трое стали покидать сходскую площадь. Со временем на ней остались только старики, особо любопытствующие бабы, да ребятишки, что оказавшиеся без отцовского пригляда подняли беготню и невообразимый гвалт, и тем самым окончательно сорвали такое важное мероприятие.
Командир продотряда, в отличии от своего незадачливого двухгодичной давности предшественника оказался на редкость словоохотливым малым и, вроде бы, не пугал. Невысокого росточка, кривоногий, он, прохаживался вдоль пустых пока ещё продотрядовских подвод, на которых с винтовками в обнимку сидели хмурые трудармейцы. Жестикулируя при этом руками и время от времени поправляя ремень, сползающий с намечающегося под гимнастёркой брюшка, он нарисовал такую страшную картину нынешнего политического момента, что отдельные бабы, кончиками платков принялись вытирать выступающие на глазах слёзы и не понарошку всхлипывать.
– Костлявая рука голода, - ораторствовал командир продотряда, - безжалостно передавила горло молодой Советской Республики.
– С этими словами, он на своей шее, собственной рукой образно показал, как это происходит в действительности.
– Голодает рабочий у станка, голодают доблестные красноармейцы, добивающие белогвардейскую контру на фронтах гражданской войны, голодают несчастные сироты, сложивших головы отцов-кормильцев в борьбе за светлые идеалы мировой революции. Потому, Советская власть обращается к вам, - при этом он простёр вытянутые руки к внимательно слушавшей его толпе, - к сознательному крестьянству, с призывом поиметь сострадание и поделиться куском хлеба с сирыми и страждущими.
– Могёт!
– послышался одобрительный глуховатый голос сельского старосты в густой толпе собравшихся -. Поёт, чисто соловей, - и тут же добавил с ехидцей.
– А усех, ить, не накормишь!
– И уже обращаясь к велеречивому оратору.
– А скажи-ка, мил человек, каки-таки у тебя имеются полномочия на то, штобы забирать у народа хлебушек?
Командир продотряда, поперхнувшись на полуслове, замолчал и какое-то время так и остался стоять с полуоткрытым ртом, отчего лицо его, изрытое мелкими, но глубокими рытвинками, издали напоминающими обыкновенные конопушки,ещё больше вытянулось. Некоторое время он пристально рассматривал седобородого, с виду ещё крепкого старика.
– Я, Иван Дударев, командир трудармейского продотряда, уполномочен Губернским Исполкомом провести в вашей волости продразвёрстку, - справившись с внезапно нахлынувшим волнением, твёрдым голосом отчеканил Дударев, рубанув при этом воздух рукой, и неожиданно осанисто выправил плечи и, похлопав пятернёй по карману гимнастёрки, со значимостью в голосе строго закончил, не спуская глаз с Ефима Захаровича.
– На то у мене имеется соответствующий мандат. Может предъявить?
Та не помешало бы, - с иронией в голосе, но вполне миролюбиво отозвался сельский староста.
Дударев расстегнул нагрудный карман, извлёк из него вчетверо сложенный мандат и махнул им, подзывая сельского старосту к себе. Ефим Захарович степенно вышел из толпы, одёрнул телогрейку, одетую поверх цветастой бязевой ''толстовки'', принял бумагу, пробежал ещё довольно зрячими глазами текст, долго и пристально рассматривал круглую печать, проворачивая при этом мандат по кругу, а потом так и вообще стал рассматривать на свет.
– Чего-небудь не так?
– настороженно свёл брови Дударев , и, чтобы поменять тему разговора, спросил.
– Сам-то кто таков будешь, дядя?
– Ды-к я сельским старостой буду, - миролюбиво пояснил Ефим Захарович, - иш-шо до германской обчеством выбранный.
– Фь-ю-ю!
– прсвиснул Дударев, - выходит ещё при царе Горохе?
– Согнутой в локте рукой, с зажатыми в кулак пальцами с оттопыренным большим, он несколько раз помахал через плечо, словно показывая место, где сидел когда-то упомянутый царь.
– Ну почему при Горохе?
– с нотками обиды в голосе возразил старик.
– При царе-батюшке Николае Втором.
– Та ты хоть знаешь, старик, что Николашку твоего давным-давно турнули? Что в Питере революция случилась. Что Советская власть кругом, - Дударев повёл вытянутой рукой вокруг себя, - до вас вот только не дошла. Живёте тут, как суслики в норах, света божьего за трудами праведными не видите, темнота, одним словом.