Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова
Шрифт:
И вот однажды, глухой осенней ночью, обе комнаты той самой трети дома, что занимала выше указанная чета, озарились ярким светом всех включенных лампочек, а зычный пьяный бас Фёдора Ильича, возопил:
– Сука, говорили мне люди, пригрел змею подколодную на груди. Не верил. Где он? Кто это?
Эти грозные слова возмущения были настолько перемешаны откровенным матом, что Валентина Степановна, поначалу проснувшаяся и, выглянувшая в окно, от стыда прикрыла уши руками. Потом она увидела, как в соседской комнате распахнулось окно и из него ловко выпрыгнул молодой мужчины в одних трусах. Валентина Степановна отпрянула подальше от окна, щёки её запылали от стыда, потому что в этой фигуре ей что-то показалось таким знакомым, отчего она вздрогнула
– Стой, паскудник, стой, а то хуже будет!
– закричал благим матом Фёдор Ильич, опять таки, пересыпая гневный окрик отборной бранью.
Он ещё что-то кричал, пустившись в догонку за прелюбодеятелем, но тут его попытался урезонить визгливый голос Люськи-буровички, выскочившей из дома и побежавшей следом:
– Федя, Феденька-а, не срамись, и меня не срами перед людьми!
Директор школы Иван Акимович, живущий неподалёку в доме на взгорке, засиделся в эту ночь до поздна за отчётными документами. Услышав душераздираюшие крики, он встревоженно накинул на плечи тёплую домашнюю безрукавку, вышел во двор. За деревьями и кустарником ему не было видно ни удиравшего, ни преследователя. Он не видел даже саму Люську- буровичку, но хорошо слышал её вопли, отчего презрительная усмешка на лице Ивана Акимовича сменилась недвусмысленной улыбкой. Ни он, ни тем более Валентина Степановна, естественно, не могли быть распространителями первичной информации о случившемся, потому главным первоисточником сплетен, скорее всего оказалась влюблённая парочка, возвращавшаяся с Машука, лесистого бугра начинавшегося сразу за мостом через овраг, названного так по аналогии с возвышенностью у подножья города Пятигорска. Ещё не пришедшая в себя после любовных ласок и утех, она, эта влюблённая парочка шмыгнула в заросли бузины обочь пешеходной тропки, пропустив сначала полуголого Серёжку, потом Фёдора Ильича с топором и уже плетущуюся следом Люську, повторявшую сквозь слёзы:
– Не срами-ись, и меня не срами-и!
И ещё долго-долго гонял только один всезнающий ветер мелкие куски чёрной лавсановой ткани, отдалённо напоминающие повседневный костюм сельского ловеласа по двору каменного дома, забрасывал их то в огород, а то вышвыривал на показ всем, на тропку, ведущую к мосту, а место перед дровосеком украшали мелко-мелко порубленные огрызки чёрных ботинок на прочной и толстой коже.
Серёжка появился в классе через три дня после случившегося, как ни в чём не бывало, и сел за свою парту. Одет он был в новенький, плотной ткани пёстрый пиджак, тёмно серые, под цвет пиджака брюки, на ногах красовались коричневые башмаки на толстой каучуковой подошве. Не обращая внимания на косые взгляды девчат и откровенно насмешливые парней, он что-то хотел спросить у Витьки, но не успел, раздался звонок на урок и с класс быстрым, нервным шагом вошёл низенький, с совершенно седым, вздыбленным хохолком волос на голове, математик Сергей Иванович, наверное, опять проигравший партию в шахматы своему коллеге Алкивиаду Ильичу, гроза двоечников и откровенных тугодумов. И весь урок боковым зрением Витька видел, как Раечка, напряжённая, сжавшаяся в комок, рассеянным подчерком, то переписывала решение задачи с доски, то останавливалась, сидела какое-то время безучастная ко всему происходящему в классе, и, когда в этот момент, Витька коротко посмотрел на Серёжку, то натолкнулся на взгляд его расширенных чёрных, огромных глаз, которыми он, как удав несчастного кролика, гипнотизировал склонённую над партой фигурку Раечки, всю без остатка, вместе с авторучкой и тетрадкой. И понял Витька, что нет у него никаких шанцев, нет и никогда не будет.
В августе он уехал в Грозный поступать на геологический факультет в нефтяного института, но с треском провалил экзамен по математике (письменно), вернулся
– И что, она лежит с новорождённой в роддоме и к ней никто не приходит?
– А кто придёт?
– спросила мать.
– Отец строго-настрого запретил Рае появляться дома. Мать не приходит, потому что боится отца. Тётя Груша слегла, сердце, лежит в больнице.
– А Сережка? Это ведь его ребёнок.
– Сережка поступил в сельхозинститут и сейчас перед учёбой студенты трудятся на сельхоз работах в колхозах.
– Ну, хорошо, а его родители? Они ведь дедушка с бабушкой.
– Не знаю, ничего про то не слышала.
– А вы бы с отцом тоже не пошли, если бы это был мой ребёнок?
– Витя, сынок, ты подумай, что ты говоришь, - мать укоризненно посмотрела на сына и тут же, с тревогой в голосе спросила.
– У тебя с Раей ничего не было? Люди всякое говорят.
– А ты побольше людей слушай. Было. Мы сидели с ней за одной партой. А от того что девочка и мальчик сидят за одной партой, детей не бывает. Да она мне нравилась, я влюблён в неё, но мы не разу даже не танцевали. У меня к тебе просьба, Нарежь гладиолусов. Я схожу к ней. Прямо сейчас.
– Витенька, сынок, не надо этого делать. Подумай, что скажут люди.
– Опять люди. Да мне плевать на твоих людей. Умный - не скажет, дурак - не догадается.
– Не пущу!
– Тогда я пойду без цветов.
– Я умоляю тебя, Витенька. Вот ты придёшь к ней, что ты скажешь?
– А я ей скажу, чтобы она не падала духом. Что наша семья, ты мама, вместе с папой, поддержите её, и, если ей с ребёнком некуда будет деться, вы возьмёте жить к себе. На первое время, пока она не определиться в жизни. Может за это время взыграет совесть у настоящих бабушек и дедушек. Нельзя человека оставлять в беде, не по человечески это, не по-людски.
. . . . . .
– За чем ты пришёл? Зачем ты принёс эти цветы? Ты шёл со цветами через всё село и люди всё это видели.
''Опять эти люди''. Он посмотрел на Раечку. В глазах боль, растерянность, обречённость.
Раечка стояла по ту сторону окна, в простом, застиранном, не по размеру большом, больничном халате.
– Теперь он уже никогда не придёт. Он же гордый! Ты хоть понимаешь, что ты наделал?
''Тогда зачем он тебе такой?'' - хотел крикнуть Витька, но не посмел. Он укладывал гладиолусы на узкую железку слива под окном со сколупывающейся старой краской, а цветы все не вмещались и падали, падали на землю.
– Я пришёл сказать тебе, что ты не одна в этом мире. Завтра я ухожу в армию. Может случиться так, что к тебе придёт моя мама. Не торопись отказываться от её предложения, это ты всегда успеешь сделать. Пройдёт время и жизнь всё расставит по своим местам!
. . . . .
– Какое же чудовище я породил!
– Григорий Алов неверным шагом подошёл к дивану, тяжело, надрывисто дыша, как загнанный конь, сел, откинулся на спинку, расстегнул верхние пуговицы рубашки и принялся растирать рукой левую сторону груди.
– До чего дожиться, людям стыдно в глаза смотреть. От одного позора не отошёл, когда мужики вместо ветоши предлагали порубленные куски сыновьего костюма, и, -на тебе, новый! Ну, чего молчишь?
– исподлобья посмотрел он на сына.
Серёжка стоял, опустив голову.
– И всё ты-ы!
– Григорий метнул грозный взгляд на жену.
– Серёженька, съешь этот кусочек, не трогайте ребёнка, он ещё маленький, не мешайте, мальчик устал, ему надо отдохнуть. Не успел прибежать домой в одних трусах, она ему обновки! Брешет, пару раз в моих обносках сходил бы в школу, небось, головой своей подумал...
...
– Голову не трожь!
– закричала жена, оборвав мужа, - мальчик в институт поступил, сколько одноклассников вон ни с чем повозвращались?