Записки. 1793–1831
Шрифт:
Я пришел немного в себя и осмелился объяснить, что я имею письмо к Ивану Логиновичу Голенищеву-Кутузову [72] .
– Хорошо, – отвечал граф, – не мешает к обоим, и дал мне две записки, прибавя, – коли ничего не сделают, придите ко мне. Вольмар! – вскричал граф; когда этот явился, он сказал ему: – пригласите этого офицера завтра ко мне обедать. Понимаете?
Я вышел вместе с Вольмаром, и медведь этот очеловечился, сказав мне ласково:
– Приходите завтра ровно в три часа, но не опоздайте, а то вас приведут, – и записал мою квартиру.
72
Голенищев-Кутузов Иван Логгинович (1729–1802),
Все еще существует, сказал я, сходя с лестницы, дух Великой Екатерины. Что будет с нами, бедными офицерами, когда и он будет стерт с лица земли?
Я роздал письма и, чтобы не задержать читателя собственными обстоятельствами, кроме тех случаев, которые характеризуют век, скажу только, что задним числом я определен был в Адмиралтейств-коллегию и был при вице-президенте Иване Логиновиче Голенищеве-Кутузове.
Сей почтенный, престарелый муж соединял в себе остатки Петра І, Елисаветы и был века Екатерины. К обширнейшим познаниям присовокуплял он твердость Петра, доброту Елисаветы и вельможничество Екатерины. Императору Павлу он давно был известен, и был им любим и уважаем. Супруга его, Авдотья Ильинишна, могла служить образцом доброты душевной и детской покорности мужу; она напоминала конец XVII и первую половину XVIII века. И так я сделался теперь петербургским жителем и буду описывать не одно слышанное, но и виденное ежедневно.
Негодование в Петербурге возрастало с каждым днем более и более. Император ниспровергал все сделанное прежде и оскорблял самолюбие каждого, особенно прежних вельмож. Это корень всех последующих неприятностей императора. Ничто учиненное им не согревало сердце, все выставлялось в черном свете. Желание сына воздать отцу должное перетолковано было, как единое желание мщение, чтобы ярче высказать (нерасположение к) матери. Я другого мнения. Доброе и благородное сердце Павла увлечено было сперва мыслью, пробужденной чувством сыновним отдать праху отцовскому почести погребения, принадлежащие императору. В сопровождении Безбородки и одного адъютанта едет Павел в Невскую обитель и отыскивает монаха. Разрыли могилу и вскрыли гроб, который приходил уже в гнилость. При виде печальных останков отца, пепла, нескольких частей лоскутков сукна мундира, пуговиц, клочков подошв Павел проливает непритворные слезы. Внесли гроб в церковь, ставят на парадное ложе, и император устанавливает те же почести, которые воздавались матери его; ежедневно ездит два раза на панихиду к отцу своему. Он был религиозен, и продолжительные несчастия утвердили его в веровании. С воображением пылким, с неограниченной чувствительностию, переезжая с одной панихиды к другой, соединяя беспрерывно в мыслях своих мать, отца, как легко мог он подумать: «жизнь их разлучила, да примирит их смерть в одной могиле!» – и мысли эти немедленно были исполнены. Торжественно привезли останки Петра III в новом, прилично его сану, гробе, из Невского монастыря во дворец – и Петербург увидел два гроба: Петра и Екатерины, стоящих мирно друг против друга. Заметим, что перенесение останков Петра происходило несмотря на 18° мороза и что вся императорская фамилия шла за гробом в глубоком трауре. Может быть, император, поставив гроб сей подле матери, думал: «тебе, отец мой, воздаю должное, а тебя, мать моя, примиряю с тенью покойного супруга». Поэзия эта была ближе к характеру Павла, нежели суетное мщение, – над кем? – над бездушным трупом матери. Клеветники вообще, а особенно из оскорбленного самолюбия, – худые сердцеведцы.
Другой великодушный поступок императора был также ложно истолкован. Павел в сопровождении великого князя Александра Павловича и генералов своей свиты поехал в дом графа Орлова, где жил знаменитый Костюшко. Здесь заметить должно, что, вопреки иностранным известиям, Костюшко содержался при Екатерине с достодолжным уважением к возвышенному духу его и к незаслуженному несчастию. Император, войдя к Костюшке, сказал ему:
– Досель я мог только об вас сожалеть, ныне, удовлетворяя моему сердцу, возвращаю вам свободу и первый тороплюсь вам лично о том известить.
Костюшко не мог вымолвить ни слова, слезы катились из глаз его; это еще более тронуло императора –
– Будут ли освобождены и прочие мои товарищи, взятые со мной в плен?
– Будут, – отвечал Павел, – если вы за них поручитесь.
– Позвольте, ваше величество, взять с них сперва честное слово, что они никогда не поднимут оружия против России, и, получив оное, готов за них ручаться.
Через несколько дней Костюшко представил императору реестр поляков, взятых вместе с ним в плен.
– Вы ручаетесь за них? – спросил император.
– За всех, как за себя, – отвечал Костюшко, и немедленно были освобождены.
Государь пожаловал Костюшке и Потоцкому каждому по тысяче душ, позволил первому отправиться, по его желанию, в Америку, и облегчил все средства к отъезду его.
И этот трогательный поступок, столь великодушный, перетолкован был, как будто сделан в уничижение памяти Великой Екатерины.
В опровержение этого ложного толкования приведем мы слова самого императора; отпуская Потоцкого из Петербурга, он сказал ему:
– Я всегда был против раздела Польши: раздел этот несправедлив и противен здравой политике; но это сделано: уступят ли добровольно другие державы то, что у вас насильственно отнято, чтобы восстановить отечество ваше? Император австрийский, а еще менее король прусский, пожертвуют ли приобретенными ими землями в пользу Польши? Объявить им войну было бы, с моей стороны, безрассудно, а успех ненадежен, потому прошу вас, не мечтайте о том, чего возвратить нельзя, в противном случае вы подвергнете любимую вами Польшу и самих себя еще большим бедствиям.
Слова эти свидетельствуют громко, что в освобождении Костюшки и его товарищей руководействовался Павел убеждением, правильным, или неправильным, все равно, что раздел Польши несправедлив и что люди, поднявшие оружие для защиты отчизны, – герои, достойные его уважения.
По окончании погребения Петра III Павел велел позвать графа Алексея Григорьевича Орлова, который по его повелению дежурил у гроба Петра III, и во время погребальной церемонии нес за гробом императора корону. Павел заметил, что урок, данный Орлову, на него не подействовал; напротив того, граф исполнял возложенную на него должность с хладнокровием и равнодушием почти преступным. Когда Орлов явился, император, после нескольких минут молчания, в которые пристально смотрел Орлову в глаза, сказал:
– Граф, я сын, и легко могу увлечен быть желанием отмстить за отца; я человек и за себя ручаться не могу; мы одним воздухом дышать не можем. Пока я на престоле – живите вне России. Паспорта ваши готовы, поезжайте, влачите за собою на чужбину неоднократно повторенные преступления ваши.
Кажется, император намекал тут не на одного Петра, но и на девицу Тараканову и брата ее.
Приведем несколько рассказов из жизни императора.
Во время коронации в Москве Брант, служивший в конной гвардии и выпущенный еще при императрице в Архаровский полк премьер-майором, получил записку от гатчинского экзерцицмейстера, полковника гвардии, чтобы он представил ему полк на другой день, в восемь часов утра, на Девичьем поле. В половине восьмого часа Брант с полком выжидал в Зубове, чтобы на Спасской башне ударили восемь часов. Брант немедленно выступил: выстроил фронт, отдал честь полковнику, который, в ожидании его, прохаживался по Девичьему полю, и подал рапорт.
– Ты запоздал, – сказал полковник, – я именно приказал собраться в семь часов.
– В записке вашей, – отвечал Брант, – стоит восемь часов.
– Неправда! – подхватил полковник, – покажите.
Брант представил записку. Полковник, прочитав, разорвал ее.
– Ты подлец, – вскричал Брант, – зачем разорвал записку? Грамоте не знаешь и хочешь меня сделать виновным?
– Ага, молодец! – вскрикнул полковник, – да ты думаешь еще служить этой старой…
Едва успел полковник вымолвить это неприличное слово, как на щеке его явилась заслуженная, здоровая пощечина. Полковник пошатнулся. Бранту показалось этого мало; дал ему другую поздоровее и полковник всею тяжестью тела упал на землю. Брант поставил ему ногу на грудь, плюнул в рожу, сказав: