Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Михайловский Георгий Николаевич

Ледницкий придавал очень большое значение присутствию в ней представителей министерства иностранных дел, которые играли там самую существенную роль. Состав этой комиссии бюрократически с русской стороны был достаточно высок. Здесь был товарищ министра исповеданий Сергей Андреевич Котляревский, товарищ министра финансов Шателен, А.В. Карташов, будущий министр исповеданий. Привлекались сюда и сенатор Кони, и профессор Л.И. Петражицкий, и ряд директоров департаментов по принадлежности. От нашего министерства был назначен я, а затем в качестве второго представителя, моего заместителя, начальник Славянского стола Обнорский.

По этому поводу не могу не отметить, что, как только эта комиссия Ледницкого была учреждена и последний обратился

к нам с просьбой о назначении нашего представителя, Нольде сказал Милюкову, что он рекомендует назначить меня, так как я нахожусь в полном курсе польского вопроса. Я действительно был назначен, и только в сентябре, когда я на три недели поехал в Крым в отпуск, я попросил назначить моим заместителем Обнорского. Однако когда я вернулся из отпуска, то оказалось, что Обнорский не справился со своей задачей, и он больше не привлекался в комиссию по желанию Нератова, так как сделался невольно виновником одного довольно крупного упущения, о чём я расскажу ниже. С польской стороны кроме председателя А.Р. Ледницкого были следующие лица: С. Грабский, бывший член Государственной думы, Шебеко, бывший член Государственного совета, князь Святополк-Четвертинский, барон Ропп, архиепископ Могилевский, епископ Цепляк и другие.

Открытие комиссии имело место в Зимнем дворце, где она и заседала до конца своей деятельности, то есть до большевистского переворота. Обставлено всё было очень торжественно, помимо членов комиссии на открытии были князь Георгий Евгеньевич Львов, П.Н. Милюков, Ф.И. Родичев, ряд членов Государственной думы, все виднейшие члены польской петербургской колонии, иностранные корреспонденты. От нашего министерства кроме Милюкова были барон Б.Э. Нольде и я, мы вместе вышли из нашего министерства и по окончании первого торжественного заседания вернулись обратно, обмениваясь впечатлениями. Нольде рекомендовал меня Ледницкому в качестве представителя нашего ведомства, и тот весьма приветливо и с не покидавшей его до самого конца любезностью в отношении меня представил меня всем польским членам «нашей» теперь уже комиссии. С русскими членами я уже был знаком раньше.

После короткого общего разговора в Зимнем дворце, впервые открытом для правительственных совещаний, в тогда ещё совершенно нетронутых залах, увешанных старинными гобеленами, началось заседание. Замечу здесь, что сам Ледницкий — хозяин собрания и все поляки чувствовали себя явно польщёнными тем, какое помещение было отведено для русско-польской комиссии. Князь Г.Е. Львов несколько опоздал, и Ледницкий, пользуясь этим, говорил с Милюковым о том, что на будущем мирном конгрессе должна быть особая польская делегация, хотя бы в составе русской. Он, по-видимому, опасался, что если Временному правительству придётся решать вопросы мира, то польский вопрос может быть решён даже без присутствия поляков.

Конечно, ни Ледницкий, ни Милюков, обещавший ему особое представительство Польши, не могли предполагать, что единственной союзной страной, которая не будет представлена в Версале, окажется Россия. Этот разговор Ледницкого с Милюковым, свидетелем которого я явился, так как в этот момент Нольде представлял меня Ледницкому, сразу открывал вожделения поляков и их неуверенность в своём положении. Меня особенно поразили слова Ледницкого о том, что «особая» польская делегация на мирном конгрессе может быть «в составе» русской. Согласие на это Милюкова, находившего просьбу Ледницкого «естественной» и сказавшего ему, что он этот вопрос не преминет поднять во Временном правительстве, произвело на Ледницкого наилучшее впечатление, и как только вошёл князь Львов, Ледницкий попросил нас в соседний зал, где и состоялось заседание.

Первым говорил Ледницкий, сначала по-русски, потом по-польски. Между прочим, эта была единственная польская речь, все остальные, даже с польской стороны, говорили по-русски. Ледницкий, по-видимому, хотел на первом же заседании подчеркнуть равноправие языков польского и русского, имевшееся в самом уставе комиссии,

но, как оказалось, на практике совсем не соблюдавшееся, так как все поляки отлично говорили по-русски, а русские не знали польского. В своей речи Ледницкий не столько говорил о задачах комиссии, сколько о значении Февральской революции, давшей возможность установить «братские отношения» между русским и польским народами, проникнутые духом «славянской солидарности» перед лицом «общего врага», борьба с которым далеко не закончена. Говоря о «независимости» Польши, Ледницкий тут же в самой недвусмысленной форме сказал, что «внешний оборонительный союз» России и Польши есть единственное условие международного существования Польши.

Вся речь Ледницкого, витиеватая по форме, по содержанию не представляла ни малейшего расхождения с программой Временного правительства, но чувствовалось, что Ледницкий не столько хочет уверить Временное правительство в дружеском и лояльном отношении собравшихся поляков к воззванию 15 марта, сколько через головы присутствовавших убедить зарубежных поляков в разумности и выгодности этого воззвания для поляков. Думаю, судя по выражению лиц всех польских делегатов — и барона Роппа, и Цепляка, и Грабского, и Шебеко, с нескрываемым любопытством рассматривавших гобелены Зимнего дворца, — им трудно было так сразу освоиться с тем фантастическим по сравнению с недалёким прошлым положением, в котором они очутились. Сама польская речь Ледницкого производила в залах Зимнего дворца не менее непривычное впечатление.

После Ледницкого говорил князь Львов. Как и Ледницкий, он свою речь не говорил, а зачитывал. В этой речи давалось краткое изложение отношения русского общества к полякам в царское время и торжественно провозглашалась «новая эра». Говорил князь Львов и о необходимости покончить русско-польские споры «славянским союзом», и при этом в духе «всеславянского единения». Этот несколько неожиданный намёк и на других западных славян был отмечен бурными аплодисментами собрания. Любопытно, что князь говорил о бесповоротности принятого Временным правительством решения, и, в то время как все внутриполитические вопросы, собственно, откладывались до Учредительного собрания, польский вопрос решался Временным правительством окончательным образом. Будущее Учредительное собрание должно было только дать санкцию «этнографическому» размежеванию Польши и России, сам же факт независимости Польши не подлежал пересмотру со стороны этого собрания.

Для объяснения такой решительности Временного правительства надо вникнуть в объективное внешнеполитическое положение России, не позволявшее по такому неотложному вопросу, как польский, никаких дальнейших уловок и оттяжек. Это существенное решение говорило и о том, что Временное правительство могло действовать без оглядки на Учредительное собрание, когда это было необходимо. Закончил свою речь князь Львов призывом к борьбе «за нашу и вашу свободу». После него горячо и вдохновенно говорил Ф.И. Родичев, вспоминая недалёкое прошлое, когда русские революционеры вместе с польскими научились в совместной борьбе любить и понимать друг друга, говорил о русской литературе и Герцене, настроенных «полонофильски», и об общих славянских истоках Мицкевича и Пушкина, и о «славянской миссии России».

После этого уже выступали поляки — Шебеко, Грабский, князь Святополк-Четвертинский. Тон их речей был самый сердечный, и видно было, что обе стороны не только стремились избежать неуместных напоминаний о недавнем русско-польском прошлом, но и действительно самым искренним образом стремились установить поистине «новое» в таком больном вопросе. Чувствовалась в этой торжественной обстановке и любовь поляков к внешнему блеску, так что Нольде, бывший одним из авторов воззвания 15 марта, так же как и воззвания Николая Николаевича в 1914 г., выходя из Зимнего дворца, сказал мне, что не надо было полякам никакой независимости давать, а достаточно было дать им «уланский польский полк» и прочие военные и штатские национальные мундиры.