Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
Шрифт:
Однако Струве так недолго был в министерстве (он ушёл вместе с уходом Милюкова и Нольде), что, кроме Нордмана, никого из своих «учеников» не успел к нам насадить, и в это время за его спиной стоял Нольде, отлично знавший весь личный состав ведомства и не позволявший Струве наполнять министерство своими креатурами или же радикально менять состав своих подчинённых. Струве попал в налаженный аппарат и был, в сущности, консультантом по экономическим делам при Нольде, к тому же консультантом вполне теоретического характера. У нас посмеивались, что Нольде мог бы прекрасно обойтись без Струве, но «страхуется», опасаясь правых и не желая связывать себя слишком с Милюковым, хотя, вообще говоря, между Милюковым и Струве такого значительного расхождения как раз в этот момент не было.
За исключением этих личных перемен, всё осталось по-прежнему, и лозунг
Ниже я укажу, что «реформаторские» попытки Терещенко, например, несмотря на его искреннее желание их реализовать, фактически совсем не осуществились — революционное Временное правительство в дипломатическом ведомстве не совершило никакой «революции», а, наоборот, так его сохранило, как этого было бы трудно ожидать даже при обычной смене министров при царском строе.
Павел Николаевич Милюков
Как держал себя в министерстве П.Н. Милюков? Помню, как он первый раз приехал в министерство с воспалёнными, красными глазами и совсем без голоса от многочисленных речей, которые ему пришлось держать в Таврическом дворце в дни революции. Милюков буквально шёпотом рассказывал, что и как произошло, в нашей так наз. «чайной комнате», где от 4 до 6 час. (иногда и до 7 час.) пили чай высшие чины министерства, в том числе и министр, если не был чем-нибудь занят. Во время этих чаепитий часто решались и политические дела, требовавшие совместного обсуждения главных руководителей министерства, здесь же во время всех крупных внутриполитических или дипломатических событий велись во всех отношениях непринуждённая беседа и откровенный обмен мнений.
Здесь же Милюков впервые столкнулся лицом к лицу со всеми своими будущими сотрудниками. Он говорил тогда, что и он и все его друзья (а отчасти и враги) по Государственной думе жестоко ошибались, думая, что это они, члены Думы, «делают революцию»; что революция была уже «давно сделана»; что они очутились перед fait accompli [43] и им оставалось только признать или не признать совершившийся факт; что «непризнание факта» ничего не изменило бы в положении вещей, но только сразу же отбросило бы их от всякого хотя бы номинального «руководства революцией». Говорил он также, что положение крайне серьёзно, так как левые производят «большой напор», и что единственная объективно возможная тактика заключается в том, чтобы «говорить левые слова» с целью удержаться у власти и затем при благоприятном случае «овладеть движением». Милюков заявил, что в отношении внешней политики, личного состава министерства и действия дипломатического аппарата его задача — «сохранить всё в неприкосновенности», чтобы «ни в чём не подорвать доверия союзников», так как «доведение войны до благополучного конца» — самая главная задача момента: «Революция должна быть стиснута, пока её нельзя прекратить».
43
Свершившимся фактом (фр.).
Рассказ Милюкова, выслушанный, конечно, с легко вообразимой жадностью всеми нами, вызвал сразу же полное единомыслие Милюкова и всех его ближайших сотрудников в главном: сохранение министерства, продолжение войны до конца. Это единомыслие, несмотря на некоторые чисто тактические расхождения с Милюковым, у нас оставалось до самого его ухода. В этом отношении положение напоминало не столько времена Штюрмера или даже Покровского, который всё же был чужд интересам внешней политики, сколько Сазонова.
Хотя Милюков никак не мог считаться профессиональным дипломатом, но, будучи профессиональным политиком и сходясь с нами в понимании основных задач момента, он с первого же дня сумел найти искреннюю поддержку
Когда в левых газетах появились нападки на наше министерство с перечислением множества фамилий, указывавших на его «аристократичность», Милюков в «Речи» самым решительным образом присоединился к этой враждебной нам газетной кампании, назвав нас «чванной кастой» и т.п. эпитетами, но никакого гонения из этой филиппики не произошло, и сам Милюков, показывая нам свою статью, говорил, что это «единственный способ держаться у власти».
После нашей первой встречи с Милюковым нам стало ясно, что, пока Февральская революция имеет его в нашем министерстве, ни нам, ни общей политике России по отношению к войне и союзникам эта революция опасностью не грозит. Другой вопрос, насколько Милюков прочен? Несмотря на то что каждый из нас достаточно близко видел происходившие события, чтобы понимать, что Государственная дума только «возглавила», а не «сделала» революцию, из всего того, что говорил Милюков, ответ на этот вопрос напрашивался самый неутешительный.
Отмечу здесь же одно обстоятельство, очень характерное для Милюкова, а именно что, хотя он так откровенно говорил со своими самыми близкими сотрудниками и сумел внушить им полную веру в свои добрые намерения, он воздержался от традиционного «обхода» министерства, который делали все вновь назначенные министры, и в частности Штюрмер и Покровский. Милюков воздержался, конечно, вполне сознательно, так как наше ведомство, без серьёзных оснований, впрочем, было на худом счету у партии левых кадетов и он боялся, что такой «обход» будет поставлен ему в упрёк. Боялся Милюков, кроме того, подражать «царским министрам». Поэтому никакого прямого соприкосновения между чиновничьей массой и Милюковым не было, и, по моему мнению, это отразилось неблагоприятно на общем отношении всего министерства в целом к Милюкову, нисколько не улучшив его отношений с левыми. С другой стороны, это обстоятельство с первых же дней милюковского управления министерством говорило о шаткости его положения при Временном правительстве.
За исключением указанных выше личных перемен, Милюков втянул за собой только своего секретаря — молодого человека, которого я знал лично раньше и был с ним на «ты», — Андрея Николаевича Соболева. Сын прежней ученицы Милюкова (урожд. Мусиной-Пушкиной), он пользовался его неограниченным доверием и впоследствии поступил в наше министерство, хотя с уходом Милюкова тоже ушёл. Соболев имел также отношение и к международному праву, так как написал в 1914 г., будучи студентом Петербургского университета, сочинение на золотую медаль по этому предмету, но по каким-то личным соображениям по научной карьере не пошёл и при университете не остался. Роль Соболева в министерстве была неопределённой, так как он числился «частным секретарём», а такового, по нашему устройству министерства, не полагалось. То, что англичане называют private secretary [44] , было уместно при парламентском режиме; при той же обстановке, которая сложилась вокруг Милюкова, ему такой секретарь не был нужен, так как специальная канцелярия министра, исполнявшая в то же время и функции Политического отдела (т.е. ведавшая европейскими и американскими делами), вполне могла обслуживать Милюкова в его министерской роли.
44
Личный секретарь (англ.).
Но, как я это узнал впоследствии от самого же Соболева, он гораздо более был необходим Милюкову вне министерства. Укажу на то обстоятельство, что Соболев под вымышленной фамилией входил в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов и несколько раз (однажды даже совместно с официальным секретарём Милюкова В.К. Коростовцом, племянником И.Я. Коростовца) выступал на пленумах Совета в защиту Милюкова. Само собой разумеется, что всё это было покрыто самой строгой тайной, однако после ухода Милюкова из министерства Соболев под своей собственной фамилией продолжал участвовать в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов. О том, что у нас в министерстве делал Соболев, я расскажу ниже.