Записки
Шрифт:
Ночь была чрезвычайно темная, что способствовало нашему скрытному маршу; расстояние от переправы до Мачина было около 30 верст [135] .
Только лишь начало рассветать, мы приблизились [к месту], где оканчивается цепь гор, при подошве которой протекает болотистая речка, впадающая в Дунай; брошены были по оной портативные мосты, по которым беспрепятственно переправились. Камыши этой речки так часты и высоки, что человек человека едва мог видать.
Корпус князя Голицына едва показался из камышей, как был атакован большим числом янычар, с их обыкновенным страшным криком «алла! алла!». Вовремя открытою картечною пальбою были они отражены; тогда они бросились на гору и заняли оную, так что мы от корпуса Кутузова были отделены, а он на горах не показывался. Наш корпус выстроился версты за три от неприятельского лагеря, откуда из больших орудий стреляли в нас ядрами; с горы анфилированы были наши войска, а с правой стороны была турецкая флотилия; в таком неприятном положении мы были три часа.
135
Во время нашего марша на флотилии сделан был мост от Галаца на остров Концефану, а от оного на противолежащий берег.
За
136
Имеются в виду события неудачного для русских Прутского похода в мае–июне 1711 г.
Наконец возвратился посланный от Кутузова, который приказал сказать, что он имеет пред собою великие силы, препятствующие ему взойти на гору. Князь хотел уже было ретироваться, как князь Волконский, его зять, уговорил его, чтобы нам самим взойти на гору. Счастливая была минута сего совета. Генерал подъехал к Свято-Николаевскому полку, бывшему у самой горы: «Господин полковник! — сказал он, — прикажите своим резервам атаковать гору». Я подскакал и сказал: «Ваше Сиятельство, удостойте приказать мне сию честь исполнить». — «С богом, друг мой», — сказал он мне. Тогда я вывел из каре резервы нашего полка, спешился и закричал: «Ребята, на штыки! Ура!» С большою храбростию за мною они бросились; вслед за мною Свято-Николаевский полк, а за ним Малороссийский гренадерский. Гора была очень крутая, обросшая терновником, однако ж ничто нас не остановило. Взошед на гору, взяли тут брошенную неприятелями пушку. Неприятели, увидя, что наши войска были уже на горе, взошли все в свое укрепление; но артиллерию трудно было взвести. Меня командировали за пушками, и кое-как людьми втащил [я] несколько, пока нашли удобное место взвести батарейную артиллерию. Тогда и Кутузов со всем своим корпусом к нам присоединился [137] . Учредя батарею, стали стрелять в турецкий ретраншамент. К счастию, гранатою зажжен был большой пороховой на батареях неприятельских магазин, которого взрыв так их устрашил, что турки побежали; тем и баталия сия выиграна. Князь Волконский послал меня к кн. Репнину поздравить с победой.
137
М. И. Кутузов мог взойти на гору без труда и показал ложно, что против его большие были силы; даже генерал-квартермистр Пистер, бывший в его корпусе, при многих дерзко его в том уличал. Думать надобно, что Кутузов, зная коротко свойство князя Репнина, что он без него, по известной его осторожности, в крепкой неприятельской позиции атаковать не осмелится и что, вероятно, стал бы ретироваться; тогда Кутузов взошел бы на гору, ударил бы неприятеля во фланг и один разбил бы визиря.
Мы взяли весь лагерь, сорок пушек, множество припасов, даже находили во многих местах варилось кушанье и кофий. На другой день принесен был благодарный молебен на месте победы, и мы возвратились за Дунай, в прежние свои лагери.
Все знакомые мои меня поздравляли, что мне удалось в виду всей армии показать готовность к службе, и уверены, что как я первый, так сказать, способствовал к одержанию победы, то и буду отлично награжден. По обыкновению, все ходили в канцелярию кн. Репнина к управляющему оною подполковнику Панкратьеву справляться и помощию его быть хорошо рекомендовану; я никогда не любил таскаться по канцеляриям и искать покровительство от управляющих оными. Знал, что главнокомандующий был очевидным свидетелем, знал, что командующий центром, рекомендуя своего дежур-майора и при нем находящихся, свидетельствовал в справедливом представлении к награждению гг. карейных командиров, а тот о мне сказал, что и как я поступал; то и не хотел более о сем заботиться, думая, что ежели мне что следует, то и без того получу, а просить о себе почитал низостью.
По возвращении нашем за Дунай, прибыл принц Виртембергский, меньшой брат тогда бывшей великой княгини Марии Федоровны; оттого ли, что спешил и очень обеспокоился, или оттого, что не успел приехать к баталии, он огорчился, опасно занемог и вскоре умер [138] .
Визирь, узнавши, что мы опять перешли за Дунай, возвратился в прежний свой лагерь под Мачин. Турецкая флотилия приблизилась было к нашей. Де-Рибас послал к начальнику оной сказать, чтоб он тот же час отошел назад, или он его к тому принудит. Паша вместо ответа прислал к нему несколько арбузов и кусок льда. Де-Рибас тотчас подал сигнал сняться с якоря, построиться в боевой порядок и выступить. Однако ж паша, невзирая на гордый, затейливый ответ, не дождался приближения нашей эскадры и отплыл к Браилову. Вскоре визирь прислал к князю Репнину с предложением открыть переговоры о мире. Князь был уполномочен от императрицы, почему, нимало не медля, поверенные с обеих сторон в Галаце съехались, сделаны были предварительные условия и подписаны визирем и кн. Репниным; для утверждения их назначен конгресс в Яссах.
138
В сие время известились, что наш посол Я. И. Булгаков освобожден из Семибашенного замка по просьбе французского министра; но Булгаков не иначе хотел своего освобождения, как по уважению к российскому двору, на что Порта принуждена была согласиться.
Светлейший князь приехал после сего через три дня, и очень было ему досадно, что кн. Репнин поспешил заключить мир; и выговаривал ему при многих, сказав: «Вам должно было бы узнать, в каком положении наш Черноморский флот и о экспедиции генерала Гудовича; дождавшись донесения их и узнав от оных, что вице-адмирал
В то время принц Вюртембергский умер; светлейший князь был на похоронах, и как по окончании отпевания князь вышел из церкви, и приказано было подать его карету, вместо того подвезли гробовые дроги; князь с ужасом отступил: он был чрезвычайно мнителен. После сего он вскоре занемог, и повезли его, больного, в Яссы.
Армия, для лучшего продовольствия, разделена была на небольшие лагери; нашему полку назначено было стоять вместе с Екатеринославским и Московским гренадерским при Рябой Могиле. Там получили повеление, что все сии три полка составляют один 10-батальный полк под названием Екатеринославского; четыре кирасирские полка составляют один полк под названием Лейб-кирасирского; из трех тысяч казаков донского войска составлен один полк под названием Великой Гетманской Булавы. По тогдашнему положению в каждом батальоне было по два орудия артиллерии, в мушкатерских полках — трехфунтовые пушки, в гренадерских — осьмифунтовые единороги. В бывшем же Екатеринославском полку были двенадцатифунтовые единороги. Итак, полк сей, будучи в комплекте, состоял из 11 тыс. человек и 20 орудий артиллерии; присоединя к оному кирасирский 24-х эскадронный полк и полк Великой Булавы, вместе составляли значительный корпус. На сей счет разные делали догадки; прямой цели никто не постигал, ибо невозможно было, чтоб один только каприз князя Потемкина был тому причиною. Одни полагали, что [он] хотел быть господарем Молдавии и Валахии; другие — что он хотел объявить себя независимым гетманом; иные думали, что он хотел быть королем польским; а более всего полагать должно было, что по окончании войны он потребует от Польши пройти чрез оную только трем полкам, которые бы составляли авангард армии; дабы разрушить сделанную в Польше конституцию, наказать ее за сделанное неудовольствие русскому послу, господину Штакельбергу, и [за то], что принудили из Польши вывести наши магазины и охраняющие оные войска. Поводом к оному мнению служит, что светлейший князь послал подполковника Бакунина в Вену, к удалившимся туда польским вельможам, недовольным тою конституциею; по приглашению его прибыли в Яссы знатнейшие паны, как-то: гетман Браницкий (с его супругою, племянницею кн[язя] Потемкина), Ржевусский и многие другие; там сделано было положение Тарговицкой конфедерации под покровительством России.
Болезнь светлейшего князя стала усиливаться, но он не хотел принимать никаких лекарств, вопреки медиков Тимона и Массота; и, будучи в жару, мочил себе голову холодною водою [139] .
Генерал М. Ф. Каменский, видя, что его на службу не требуют, приехав в Петербург, просил императрицу о позволении ехать в армию для свидания с своим сыном, служившим тогда подполковником в Московском полку, которого [сам] он был шефом. Государыня ему сказала: «Это от вас зависит». Каменский, приехав в Яссы, чрез несколько дней просил светлейшего князя позволить ехать увидеть свой полк; князь его удержал один день, но в самое то время, не сказав ему ни слова, послал курьера с приказанием о сформировании большого Екатеринославского полка, как было сказано. Каменский приезжает в лагерь под Рябую Могилу, но полк его Московский не существует. Все сие служит доказательством, что служба его императрице была неугодна и каковое неуважение имел к нему светлейший князь.
139
Светлейший князь, будучи в Петербурге, дал в присутствии императрицы великолепный праздник в Таврическом своем доме, который после его смерти взят в казну и назван Таврическим дворцом. Очаровательный сей праздник описан нашим славным поэтом Гавриилом Романовичем Державиным (См.: [Г. Р. Державин.] Описание празднества, бывшего по случаю взятия Измаила у его светлости г. генерал-фельдмаршала и великого гетмана князя Григория Александровича Потемкина-Таврического в доме его 1791 года апреля 28 дня. СПб., 1792.). Наконец издерживаемые им суммы и роскошная его жизнь привели императрицу в неудовольствие; к тому же Зубов так усилился, что начал с ним совместничать; наконец государыня потребовала, чтобы князь ехал в армию, чего он так скоро исполнить не желал; приближенным своим тогда он говаривал: «Зуб болит; надобно его сперва выдернуть». Думать надобно, что сие была истинная причина его болезни, и напрасно думали, что ему был дан яд: для честолюбивого человека и то настоящая отрава. Заметили, что в пути своем в армию стал он задумчив и временами жаловался на боль головы.
В исходе августа армия вступила в зимовые квартиры. Четырехбатальонного старого Екатеринославского полка штаб-квартира расположена была в Яссах, а вновь присоединенных 6 батальонов — в Ботушанах. От нового моего полковника Булгакова при оных батальонах определен я [был] премьер-майором и для продовольствия всего полка артиллерийских и подъемных лошадей, которых было более тысячи; хотя и были при оных батальонах два подполковника, Мягкой и С. М. Каменский, но они в командование полка и мои распоряжения не вмешивались.
В сентябре прибыли полномочные турецкие министры трактовать о мире; но открытие конгресса отложено было до октября. Нашими министрами назначены были: г[енерал]-п[оручик] Самойлов, г[енерал]-м[айор] Де-Рибас и бриг[адир] Лашкарев.
Между тем болезнь светлейшего князя более и более усиливалась; он, чувствуя изнурение своих сил, послал курьера с повелением командующему войсками в Крыму, генералу Каховскому, чтобы он прибыл принять в заведование его армию, во время отлучки своей, намереваясь отъехать в Николаев. Пятого октября в сопровождении племянницы его, графини Браницкой, отправился он в путь. Проехав от Ясс 30 верст, князь почувствовал приближение смерти, велел остановиться и вынесть себя из кареты; лег на разостланный на дороге плащ и в объятиях своей любимой племянницы, гр. Браницкой, испустил дух. Тело его перевезли в Яссы [140] .
140
4 октября Потемкин выехал из Ясс в Николаев, в полдень 5 ноября Потемкин скончался; в Яссах тело Потемкина было анатомировано и бальзамировано, 13 октября состоялся погребальный обряд в Яссах, 23 ноября тело было перевезено в Николаев и положено в специальном склепе. При Павле I оно было захоронено, а склеп засыпан.