Записки
Шрифт:
— Как вы все мне надоели! Отстаньте от меня, наконец! — грубо выпалила Ася Михайловна.
До завода оставался еще целый квартал…
Мы с парторгом пошли рядом, охраняемые жестким конвоем. Ася Михайловна рассказала о последних заводских новостях. Во всех подразделениях предприятия прошли распродажи болгарских дубленок, а наш отдел проигнорировали; заместителя главного бухгалтера за хищение государственных средств посадили на тринадцать лет; двух разгильдяев, парткомовских художников-оформителей, перевели все-таки к нам в отдел; неожиданно освободили от занимаемой должности нашего директора.
Первые две новости еще можно было
Мы подошли к проходной завода. Чувственные барбосы, по-видимому желая выразить мне свое сострадание, окружили нас еще более тесным кольцом.
— Пошли вон! — повторила рассвирепевшая Ася Михайловна. Тут с палкой выбежал начальник караула, набросился на беспризорников и разогнал их всех по улице. Раскрасневшийся парторг юркнула в проходную, а караульный начальник открыл мне секрет: «Во всем породистая Нюрка — собачка Аси Михайловны виновата; эти дворовые кобели буквально неделю провожают хозяйку на работу.
Я зашел на завод. Единственной приятной новостью оказалось то, что всех сотрудников моего отдела в понедельник, за ночную работу на овощной базе, отправили в отгул. В семье я любил, когда все дома и все спят, а на работе — когда в отделе, кроме меня, никого нет.
Захожу в пустую комнату… на столе лежат три моих портрета, черно-белые фотографии, размером 24х30. Вспомнил, что снимал меня, как-то заводской фотограф еще на первомайской демонстрации, а отпечатки, которые сегодня увидел впервые, видно были сделаны в мое отсутствие.
На двух фотографиях: глаза буквально светятся… улыбка до ушей… в общем, ударник комтруда — лучезарный жизнелюб. На третьей — могила… мрак… прямо будто на чьих-то похоронах… видно у Мавзолея не рискнул улыбнуться. Хотел было тут же порвать, но что-то меня остановило… бросил фото на чистый лист ватмана, лежащий на полу… вглядываюсь… никогда не видел свои глаза такими пустыми и грустными. Мне стало себя жаль… решил вспомнить… что же тогда могло случиться? Появилось желание наклеить этот портрет на ватман… все под рукой: резиновый клей… кисть, плакатное перо… черная тушь… Я пребывал в каком-то непонятном состоянии… рука стала бессознательно выводить: …15 сентября 1977 года, на 44 году жизни… скоропостижно… прямо на рабочем месте… Затем я поменял плакатное перо на более широкое и черной же тушью обвел свой портрет… на лице появилась безысходность… а глаза еще больше потускнели и прослезились… Нет, нет и нет!... Было что-то фальшивое в этом некрологе… На фотографии такое грустное лицо, будто я года два готовился к этому событию… Попробовал приложить вариант портрета с улыбкой… все стало на свои места!..
11-30 — московское время… час пик на заводе… начало обеденного перерыва в цехах.
Я стоял в засаде у приоткрытой двери комнаты караула и наблюдал за развитием событий. В огромном вестибюле у проходной было пять квадратных мраморных колонн, из которых третья, средняя, традиционно использовалась под некрологи. Образовалась довольно-таки приличная толпа заводчан. Плакали только начальник АХО Надежда Митрофановна и маляр тетя Дуся; человек пять сдерживали слезы. А вот из проходящего руководства так и никто не проронил ни слезинки, видимо не положено в рабочее время. А еще дикое совпадение! В актовом зале именно в обеденный перерыв начал репетировать заводской духовой оркестр,
— Александр Вазгенович?
— Да, это я…
длинная пауза…
— Главный инженер говорит… Зайдите пожалуйста ко мне!
Было ровно двенадцать часов дня. Я молча оделся и пошел в сторону административного корпуса. По привычке, поднялся в столовую, но там кроме вонючих котлет ничего не оказалось, да и есть мне толком не хотелось. Внезапно меня захлестнуло желание послать все к черту и исчезнуть — не покончить с собой, а побыть одному и поразмыслить на досуге, спокойно скрыться от людских глаз… Что я и сделал… спустился в проходную и уехал домой.
В квартире никого не было… полная тишина… я включил музыку… налил себе рюмочку коньяка. Прослушав дважды любимую кассету, случайно вспомнил о бакинской пахлаве… открыл холодильник… и вдруг я ощутил знакомый нежный запах Каспия… будто легкий ветерок с моря разнес по всей квартире аромат цветущего винограда.
Я лежал в ванне, блаженно, всем нутром, впитывая в себя сладость пахлавы и соловея от послевкусия коньяка. Такое впечатление, что бархатный напиток впитал в себя сказочные мелодии Тутса Тилеманса и, виртуозно балансируя, разлился по всему моему телу. И даже голод и легкое чувство дурноты, что поднимались откуда-то снизу — все это как бы было не со мной, а помимо меня.
Затем это отрешенное настроение сменилось другим, и когда я покончил с очередной рюмкой, образы, созданные моим воображением, растаяли в сияющем тумане, и мне, не умеющему плавать, стало казаться, что я, сбившись с маршрута, плыву куда-то по течению, лежа на спине… Неприкрытые глаза вдруг стали слезиться и заболели так сильно, как болели бы босые ноги, если бы я шел по щебенке… в ушах загудело… губы пересохли… я начал глотать воду из ванны… Мозг мой лихорадочно работал сам по себе, словно машина, которую забыли отключить…
«Наверное,— подумал я,— так бывает, когда тонешь: кругом одна серая муть, ты в ней захлебываешься, ничего не видишь, ничего не слышишь, только мерный гул в ушах, а ты все глотаешь и глотаешь эту серую, пресную жижу, которая кажется почему-то сладкой на вкус». Мне стало тесно в ванной… я вдруг почувствовал, что стены ее давят на меня и не дают дышать… Я стал задыхаться…
… Теперь я четко понял то, что чувствовал давно,— просто все эти десять лет боялся откровенно себе в этом признаться: «Я ненавижу эту работу!!! Она меня просто душит! Это был нелепый брак по расчету; причем брак неудачный… бесперспективный… брак от безысходности…
Мудрый «почтовый ящик» всплыл на горизонте удивительно точно в нужном месте и в нужное время, застав меня врасплох. И у меня не хватило ни сил, ни мужества отказаться от него. Это была грубейшая ошибка в моей жизни».
И именно в этот миг я, барахтаясь в ванне, ощутил в себе легкую пустоту там, где раньше была ненависть, пустоту, которая тянула меня куда-то вверх из воды, как воздушный пузырь рыбу, но то был только миг, а потом это место заполнила свинцовая тяжесть, смертельный груз безразличия.