Заповедник для академиков
Шрифт:
— Что?
Каблуки башмаков Альбины быстро затопали по лестнице, и слышно было, как Айно пошел к двери. Как он встретил Альбину. Их голоса зазвучали неразборчиво, как во сне.
Андрей вскочил. Он побежал к двери. Остановился в поисках какого-то оружия. Он должен был испугать этого Айно, заставить его отдать чужую жену…
Уже дотронувшись до косяка двери, он понял, что никуда не побежит. Никого не будет бить и не будет битым… Возбуждение, владевшее им, проходило быстро, может, потому, что стало очень холодно, а может, и оттого, что само это возбуждение было истеричным и преходящим, сродни возбуждению кобеля.
«Черт
И чем дальше, тем глупее казалось собственное кобелиное поведение.
Хотя, впрочем, было и грустно. Потому что если завтра придет смерть, то лучше, если она придет после этого… а почему лучше?
Может, именно этой ночью легче будет убежать? В тундру, на верную смерть? Он подошел к окну. И как раз в тот момент под окном не спеша проходил патруль. Город Берлин все же охранялся.
Неожиданно сверху донесся слабый стон, шевеление — заскрипели доски… «Черт, — мысленно выругался Андрей, — теперь спать не дадут». Но без злобы. Он закутался в войлок, даже уши заткнул, чтобы не слышать все более неосторожных звуков сверху… и заснул.
Так прошла его ночь в городе Берлине.
Глава 4
5 апреля 1939 года
На следующий день Матя проснулся рано. За окном каморки, забранным решеткой, синело утро. Порой, когда Матя просыпался, ему чудилось вначале, что он на воле, может, даже в Риме, но потом он вспоминал, как далеко отсюда до Рима, и приходилось долго уговаривать себя, что его трудное счастье ведет к вершинам, немыслимым даже для Ферми или Эйнштейна. Он должен вытерпеть этот период — период куколки, период скованности хитиновым покровом, главное — знать, что в один прекрасный день у тебя будет возможность расправить крылья.
Проснулся он в ужасе — сердце билось мелко и ненадежно. Ужас происходил оттого, что Мате почудилось: к двери подходит Вревский, чтобы отвести Матю на расстрел, потому что Ежов запомнил свое унижение.
По мере того как просыпался мозг, Матя мысленно улыбнулся собственным пустым страхам — сейчас, сегодня его никто не посмеет тронуть. Только сама бомба имеет право и власть над Матей. И она обязана его помиловать и наградить. Это его кипящий котел, из которого он выйдет добрым молодцем.
Матя взглянул на часы — семь. Наверное, его коллеги, которых уже перегнали в запасные бараки, не спали всю ночь в пустых интеллигентских вздохах и еврейских стенаниях — ах, куда нас везут? Никуда вас не везут, никому вы сегодня не нужны. Но завтра и вам будет воздано по заслугам — темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа, но меч вам в руки не дадут. Рифма получилась удачной, Матя сел, стукнул босыми пятками по холодному полу. Топили плохо. Институт, а топят как в бараке.
Матя босиком подошел к окну — со второго этажа в утренней мгле было видно скопище бараков и складов, но город отсюда не был виден. В тот день, 5 апреля 1939 года, сказал себе Матя, в Советском Союзе была испытана созданная Матвеем
Матвей босиком пробежал через кабинет в предбанник, где дремал на стуле его ночной тягач лейтенант Приходько, наглый рыжий детина, полагавший, что Матя ничем не лучше прочих зэков.
При стуке двери Приходько открыл очи, но не встал со стула.
— Пускай сюда принесут завтрак, — произнес Шавло начальственно. Пусть лейтенант потрудится. Обычно Шавло спускался в общую столовую на первом этаже и завтракал вместе с бухгалтерами, врачами и служащими лагерного управления. Но сегодня ему хотелось как можно дольше оставаться одному. Без этих рож и наглых, ищущих, угрожающих бандитских глаз.
Он представил, как лейтенанту, который заступил на пост в ноль часов и, конечно же, не позавтракал, противно прислуживать Мате. Но не пожалел его, потому что и его ненавидел.
Если бы он мог представить себе шесть лет назад, что он, победив, окажется в страшной тюрьме и, приобретя великую власть, станет бессильным и бесправным узником, ненавидимым другими узниками, если бы он, по-детски гордый итальянскими гетрами и пиджаками, мог представить, что такое ненависть к тем, кого выбрал себе в хозяева, он бы утопился в пруду санатория «Узкое».
Когда лейтенант Приходько принес чайник с жидким чаем, хлеб и миску с кашей — здесь все питались плохо, кроме руководителей НКВД, — Матя сказал ему:
— Можете сходить в столовую, лейтенант, выпейте чаю.
Матя нарочно придал голосу покровительственные и добрые интонации. Он знал ответ заранее и насладился им.
— Я на посту, гражданин директор, — сказал тягач и сжал без того тонкие губы. Тяжелые скулы покраснели.
— Тогда составьте мне компанию, — сказал Шавло.
— Спасибо, не хочется, — почти крикнул лейтенант и захлопнул дверь.
Мате стало немного лучше. «Ты сам выбрал себе такую жизнь, лакей!» — мысленно крикнул он вслед лейтенанту. И налил чаю в стакан, который держал в своей комнате. Потому что в столовой давали только алюминиевые кружки.
Представляя, каким будет взрыв, Матя допускал возможность цепной реакции, но она никак не могла выйти за порог критической массы урана-235.
Семь часов, но сегодня работ нет, только усилено оцепление — три зоны охраны, — ни одна птица не подлетит к объекту ближе чем на сто километров. «Интересно, а Эйнштейн уже знает, что при делении ядер вылетают нейтроны, или это только мое открытие?» Впрочем, об этом на реакторе еще в прошлом году догадался Игорь Черенков, но потом увлекся своим свечением, Матя разрешил ему тратить ночи на эксперименты, покрывал его, не ожидая благодарности, — ученые самые неблагодарные люди на свете. Изя Померанчук, мальчишка, обнаглел настолько, что решил устроить голодовку, потому что, видите ли, не знает, за что он заточен в институте. Теоретически такие, как он, не приспособленные к жизни в условиях сталинских пятилеток, имеют куда больше шансов выжить именно здесь, на чистом воздухе. У Скобельцына снова воспаление легких. Алмазов, разумеется, и не почесался. Для него Скобельцын — лишь мрачный мужик, не желающий телогрейку даже в лаборатории и не замечающий, принципиально не замечающий комиссара. А его голова и его руки, а главное — умение работать с камерой Вильсона очень нужны… тебе же, Алмазов, черт побери!