Заповедник для академиков
Шрифт:
— Про лестницу? Я сам ее кинул. С одним моим эстонским другом, которого тут нет. Мы думали спрятаться там, когда строительство кончат, и ждать, пока уйдут.
— А потом выбраться? Ну, молодцы! Чего же ты раньше не сказал?
— Не хотел, — просто ответил Айно.
— А ты уже убегал? — догадался спросить Андрей.
— Я пять раз убегал, — признался Айно. — Там есть вода, больше, чем было раньше. А у меня есть зажигалка.
— Я знаю, — сказал Андрей, — ты же сделал мне чай.
— Правильно, — похвалил его Айно. Здесь он был главнее.
— Чего же
— А если другие люди догадались раньше? Урки? С оружием. Я хочу, чтобы Альбина была живая. У нее была плохая жизнь. Ее мужа убили. Всех убили. Я пойду за ней, а ты кидай туда доски и плиты.
Айно огляделся хозяином.
— Немного досок мы туда клали, — признался он. — Пойди посмотри.
Он показал на люк. И пошел наружу.
Андрей проводил его до дверей. Снаружи дул ветер, пошел редкий косой снег, издали, надвигаясь, жужжал самолет, летел к городу.
— Лучше закрыть дверь, — сказал Айно. Они с Андреем потянули тяжелую дверь, оставив только узкую щель на одного человека.
Андрей смотрел вслед Айно. Тот уверенно, но осторожно, как битый-перебитый лесной житель, прижимаясь к домам, огибал площадь.
Андрей вернулся к люку и решил сначала слазить вниз и исследовать подвал. У него тоже была зажигалка.
Он спустился вниз. Воды было немного, только в углублениях, свет, хоть и ничтожно слабый, проникал сквозь люк. У Андрея были крепкие сапоги — они не промокали. Он пошел вглубь, рассуждая, кому понадобилось сооружать под кирхой такой подвал? Он искал цель, а ее не было — просто подвал был на проекте кирхи, который привезли из Архитектурного музея.
За ночь на плоской бетонной крыше института был устроен бруствер из мешков с песком. Туда же перетащили кресла и стулья. И перископы. Френкель пришел сразу вслед за Матей и потребовал, чтобы в бруствере сделали бойницы. Матя возражал. Алмазов занял нейтральную позицию, затем появился и сам Ежов — темные провалы под глазами, небрит, зол, сразу велел убрать бруствер. «Мы не крысы!» Но затем пошел на компромисс — бруствер, но бойницы. А когда свита сделала для него в мешках ложбину, удобную, по росту, он примерился, успокоился, стал ходить по крыше. На груди у него висел цейссовский бинокль. Время от времени нарком приставлял его к глазам и смотрел на город Берлин.
Матя рассматривал городок в перископ — ему нужно было увеличение, которое давал прибор. Над ратушей реял красный нацистский флаг, издали точь-в-точь отечественный. Матя решил не привлекать внимания начальства — может получиться ненужный скандал.
— Что там за флаг? — громко спросил Ежов.
Ветер, морозный поутру, дул в сторону Мати, и тому пришлось услышать и подивиться — будто мысль Мати передалась наркому!
— Какой флаг? На ратуше?
— Красный!
— Это издали красный. Вблизи фашистский, — откликнулся Матя. — Он тоже красный, а свастику отсюда не видно.
Ежову стало холодно, он отвернулся от городка, щелкнул пальцами, кто-то из свиты подбежал с металлическим стаканчиком. Ежов никому не предложил разделить с ним удовольствие.
Матя
Матя перевел перископ на вышку.
Видно было, что на вышке двое или трое связистов проверяют провода, что ведут сюда, на пункт управления. За ночь пришлось тянуть связь сюда, Матя-то в три лег, а Алмазов вроде и не ложился.
Осталось полчаса. Сейчас связисты кончат проверять на вышке, спустятся вниз и пойдут по городу, проверяя кабель. Они, как и все прочие десятки тысяч людей, большей частью голодных, холодных и несчастных, что находятся сейчас в радиусе двадцати километров от полигона, не подозревают, что случится здесь через полчаса. Еще неделю назад Матя наивно предложил Алмазову выдать всем заключенным и вольным черные очки и приказать в девять утра отвернуться и смотреть в другую сторону. «Добреньким прикидываешься, — усмехнулся на его слова Алмазов. Без злобы, понимая. — Мне тоже хочется быть добреньким. Но, во-первых, я не могу ставить под угрозу государственную тайну, которая нам очень дорого обошлась. Во-вторых, где я достану двадцать пять тысяч пар черных очков? Ты это знаешь не хуже меня». Алмазов нашел разумный выход: под страхом жестокого наказания никто не выходит из домов и бараков до двенадцати. Охрана отвечает за это шкурой.
— А сама охрана? — спросил Матя. — На вышках, в зоне?
— Заткнись, — сказал Алмазов. — Обойдется.
Алмазов не верил, что взрыв может ослепить за километры.
Матя проследил взглядом за тем, как связисты не спеша спускаются с вышки. Они сматывали за собой провод телефона. Видно, поддерживали связь с пунктом управления. Матя посмотрел в ту сторону. В двадцати шагах, расстелив на крыше плащ-палатку, сидели два телефониста и командир — все из НКВД.
— Ну, скоро там? — спросил Ежов, не глядя на Матю.
— Осталось двадцать минут, — ответил Матя.
— Поторопитесь. Даю вам десять минут, — приказал Ежов. — А то мы здесь все вымерзнем.
— Нельзя. — Матя подошел поближе к наркому, чтобы не кричать.
— Почему?
— Там связисты — они проверяют линию. Когда они кончат, выйдут из зоны, мы дадим сигнал.
— Можно было вчера проверить.
— Вчера тоже проверяли.
Ежов топнул ножкой. Ножка была в пилотских унтах. Ежову не было холодно. Просто у него было плохое настроение.
— Где кнопка? — спросил он высоким гневным голосом, в его горле что-то клокотало, как у петушка, который вот-вот запоет.
— Какая кнопка? — не понял Матя.
— Которая взрывает.
— Здесь. — Матя показал на взрывную машинку, что стояла сзади под охраной двух чекистов.
— Тогда я сам взорву все к чертовой матери! — сказал Ежов и направился к машинке.
Матя не поверил тому, что нарком может это сделать. Но Алмазов был сообразительнее.
— Николай Иванович, подождите! — Он успел встать между машинкой и Ежовым. Ежов уткнулся в него — он не доставал Алмазову и до плеча. — Еще не готовы кинооператор и фотографы.