Заповедник людей

Стригин Андрей Николаевич

– Надо его спасти,- всхлипывает девушка.

– Как?- чернеет лицом Алик.

Неожиданно старец встрепенулся, повёл головой, с трудом встаёт и идёт в сторону зеков.

– Что он делает? Бежать надо!- всхлипывает Маша.

Людоеды выбираются из зарослей, гнусно посмеиваясь, останавливаются.

– Ты кто, человече?- хохотнул Витёк, увидев бредущего навстречу старика.

– Дед явно не в себе,- Вагиз с жадным любопытством оглядывает его с ног до головы.

– Откуда это он?- удивляется Бурый.

– Какая разница,- тихо произносит Репа, глотая слюну,- жаль

тощий, но печень и сердце должны быть большие, в углях запечём … вот и костерок так кстати.

Странно, но старик с такого расстояния услышал, что говорит Репа, но не пугается, а лишь устало улыбается и говорит, словно каркает простуженный ворон:- Людей нельзя есть, дети мои. Он смотрит на них как на малых детей, а его мутные, в красных прожилках глаза, не мигают и неожиданно зеки чувствуют вялость в ногах, руки безвольно свешиваются и ужас захлёстывает все их сущности.

– Валим отсюда!- пытается крикнуть Вагиз, но язык разбухает, и гортань выдаёт нечто нечленораздельное.

– Я чувствую, вы голодны и злы. Злыми быть плохо, человек должен любить друг друга. А голод – явление проходящее. Слышите? Это стая собак, они тоже голодные, им нравятся ваш запах, скоро они будут здесь.

Витёк дёргается, но ноги не держат, падает лицом на землю, бьётся в истерике, размазывая кровь и сопли. Нечто ледяное хватает его сердце, мнёт, вызывая дикую боль, затем отпускает, старец мягко улыбается:- Ты не дёргайся, сынок, от моих пут ещё никто не уходил … даже звери. Я вас спасу и накормлю, но вы обязаны принять мою веру.

– Какую веру?- изумляется Вагиз и откровенно заявляет:- Мы людоеды!

– Я вас очищу от этой скверны и вы будете моими учениками.

– Какие, мать твою, ученики, я в законе!- порывисто выкрикивает Вагиз, но на его сердце словно ложится мягкая лапка, твердеет и выпускает стальные когти.

– Хватит!- взвизгивает зек, покрываясь липким потом.- Что мы должны делать?

– Учиться,- старец склоняет голову, в глазах плещется безумие.- Мир погиб, и любая жизнь сейчас принадлежит великому Хримусу!

– Чего?- осторожно выговаривает Вагиз.

– Это тот, кто уничтожил слабых богов и стал Единым.

– Картина Репина - «Приплыли», ещё один секстант,- хмыкает Бурый и мгновенно изгибается в судорогах.

– Нельзя так шутить с Хримусом, за это полагается жуткая смерть, но … я прощаю тебя, дитя неразумное, ибо рассудок твой во тьме, но я открою вам глаза и дам счастье быть под сенью Хримуса.

– В натуре, понял я, понял!- Бурый пытается отползти, но ноги словно скручены канатами.

Стая голодных собак врывается на поляну и несётся на старца. Ещё мгновение и острые клыки будут терзать дряблую плоть.

– Договорился наш дед,- злорадно сплёвывает Репа.

Но старец поднимает мутный взор, на глазах лопаются капилляры, добавляя в красную паутинку ещё кровавых пятен, он вытягивает руки, крючковатые пальцы с обломанными жёлтыми ногтями шевельнулись и … псы останавливаются как вкопанные.

– Не хрена себе!- восклицает Бурый.

– Тише!- цыкает Вагиз, с уважением глядя на старца.

Порыв ветра с наглостью откидывает капюшон, обнажая гладко выбритый череп. Старец морщится,

крестит воздух непонятным образом – по диагонали, постанывая, опускается на колени, касается лбом каменистой земли, затем садится на камень и раскачивается, заунывно распевая странную молитву. Глаза его закрыты, веки, вспухшие с чёрными пятнами. Но вот его ресницы дёргаются, словно в конвульсиях и показываются два тусклых глаза в кровавых пятнах, а угольно чёрные зрачки прицельно расстреливают окружающее пространство. Улыбка ползёт по его иссушенному лицу, он видит перед собой застывших в нерешительности одичавших собак. Псы сталкиваются с его взглядом и пятятся, роняя слюни. Старец медленно встаёт, вытягивает руки в сторону стаи, губы шевелятся, изрекая гортанные звуки, они замирают, поджимают хвосты и не могут сдвинуться с места. Страшный старик, шаркая ногами, уверенно двигается к ним. Звери жалобно визжат, словно трусливые домашние шавки мочатся на землю. Старец останавливается у суки с отвисшими сосками, в ладонь из рукава выпадает нож. Собака сотрясается от крупной дрожи, порывается бежать, но заваливается на бок, а старец присаживается, гладит живот между сосками, щупает рёбра, улавливает бешеный стук сердца и, хладнокровно вонзает лезвие. Мгновение, и всеобщее оцепенение исчезает, одичавшие собаки с воем разбегаются, а на земле бьётся в конвульсиях самка.

– Людей нельзя есть,- хрипло каркает он и, с отрешенностью отходит, вытирая окровавленное лезвие о грубую ткань халата.

Вагиз, с лицом цвета грязной простыни, поспешно кивает:- Бурый, тащи сюда суку,- прерывистым голосом приказывает он, с ужасом поглядывая на старца.

– Кушайте, дети мои,- старик вновь крестит воздух по диагонали,- а я скоро приду и поведу вас.

– Поведёт он нас,- чтобы не слышал старец, тихо шепчет Вагиз и пятится к своему укрытию в камнях, но он знает, теперь они никуда не денутся от ужасного старца, что-то внутри, словно обломилось и заставляет безропотно подчиняться.

– Что это было?- трясётся Маша.

– Гипноз … что ли?- Алик не меньше потрясён и отползает, стараясь не попасть под внимание страшного старца.

– Зачем он самочку убил, у неё же щенята,- всхлипнула Маша.

– Тише! Уходим. Здесь оставаться опасно. Надо об этом деде срочно доложить Виктору.

Гл.17.

– Я приветствую тебя, правитель,- старец в поклоне склоняется перед Идаром. За ним стоят непривычно безвольные зеки, глаза у них пусты, губы сжаты и что-то шепчут, словно произносят молитву.

Идар цепким взглядом оглядывает тщедушную фигуру старика, отмечает про себя, что тот старательно прячет взгляд и старается капюшоном полностью прикрыть лицо, затем перекидывается на зеков, долго их изучает. Что-то здесь неправильное, непонятное, а значит – опасное.

– Ты кто, отец?- мягко спрашивает Идар.

– Обычный человек, обиженный судьбой, но обласканный смертью,- старик крестит воздух по диагонали.

– Так ты божий человек?- догадывается Идар.

– Я то? Да … я от него,- ещё ниже кланяется он.