Запоздалая оттепель. Кэрны
Шрифт:
— Не знаю. Думала, завтра воротишься.
— Некогда отдыхать. Успеть бы за отпуск хоть с половиной дел справиться, — снимал свитер. И, увидев чистое белье на постели, сказал виновато: — Вот досада! А я и помыться не успел.
— Баня протоплена. Вода не остыла. Хочешь, иди помойся! — предложила тихо.
— Вот спасибо! Жаль, что спину некому потереть!
— Отчего ж? Приду! У нас такое не зазорно! — глянула в глаза Кузьме уверенно. Тот дара речи на время лишился.
— Погоди! А спину чем
— Далась она тебе в память! В баню с веником приду. Ты иди…
Кузьма не верил услышанному. Шурка сама придет к нему в баню? Интересно глянуть. В телогрейке и в сапогах по задницу? Не иначе. По–другому не сможет. Небось и с мужиком вот так ложилась в постель. А по бокам лопату с топором держала. Потому и смотался от нее. «Ну ее к шутам!» — подкинул дров. И, помывшись, выбрал веник в предбаннике. Едва набрал кипятка в шайку, хотел влезть на полок, дверь в баньку открылась. В густых клубах пара увидел Шурку… Глазам не поверилось.
— Не может быть! Неужто сама решилась?
Александра уверенно подошла к нему.
— Ложись! — сказала спокойно.
Кузьма онемел, разглядывая ее, совсем нагую. Она стояла так близко. Почти вплотную. Кузьма окончательно растерялся.
— Ложись, Кузьма! Парить тебя буду!
— Какой там парить? Ты что? — онемел мужик, прикрывшись веником.
— Ты что? Дикий? Мы в Сибири жили на высылке! Там все в одной бане мылись. Никто никого не стыдился. Всех баб Бог одинаковыми создал. И мужиков. Сам Господь нами не погнушался. Чего ж людям друг друга совеститься? Грех — в другом. А мыться — не совестно! В Сибири и нынче так. Да что я тебя уговариваю? Ложись! — взяла за плечи. Но Кузьма никак не мог оторвать взгляд от тела Шурки. — Лежи спокойно! — хлестала веником до пунцовости. Мужик не чувствовал веника, горячей воды. Он впервые мылся в бане с женщиной, с которой не был близок.
Он часто рассматривал ее. Откровенно и нахально. Исподтишка, украдкой, искоса. Он никогда не предполагал, что увидит ее совсем голую до того, как овладеет бабой. Свою Настю видел в ванне мельком. Когда та мылась. Да и то два или три раза за все годы. Жена спала в ночной рубашке. А переодевалась в своей комнате. Шурка даже не смутилась. Но куда Насте до этой? Королева!
Кузьма лежал, не веря самому себе.
«Нет! Это сон! Не может быть, чтоб сама!» — погладил Шурку по бедру. Та прикинулась, что не заметила.
Кузьма коснулся еще раз. И диво! Никакого отпора…
— Повернись! — скомандовала Шурка, окунув веник в кипяток.
Кузьма медлил. И все ж лег на спину. Баба словно ничего не замечала.
— Шурка! За что мучаешь? — не выдержал мужик.
— Терпи! Еще немного! — взяла другой веник и принялась похлестывать, но не больно, щадяще. Нет, не веник, не кипяток жгли… Кузьма смотрел на раскрасневшиеся
— Шурка! Не могу! — хотел встать, но баба удержала его на полке:
— Лежи!
— Мучительница! Погоди вот! Дай встану! Я тебе за все свои муки! — попытался слезть с полка, но баба опередила и не отпустила.
— Лежи! Еще не все!
— Шурка! — вскочил резко, неожиданно. Прижал к себе бабу накрепко. — Ну, спробуй, вырвись! — целовал лицо, шею, плечи, грудь. Подхватил на руки.
— Кузьма, милый, нельзя в бане! Дома можно. Тут — нет!
— Дома можно? — спросил, не веря услышанному.
— Скоро воротимся. Подожди!
— Смотри, ловлю на слове! — облился холодной водой из ушата. Тут же успокоился.
Кузьма вошел в дом раньше Шурки, в расстегнутой рубашке, с полотенцем на шее. Ни малейшей усталости в теле, на душе все легко и прозрачно. Плечи не сутулятся, ноги — хоть сейчас в пляс. У мужика уже много лет не было такого настроения. Он открыл двери в дом. И чертыхнулся…
За столом, расположившись удобно, по–хозяйски, пил чай Яков. Кузьма, едва увидел его, понял: не с добра приехал в ночь.
— Эх, Яшка, как некстати тебя принесло, — досадно поморщился Кузьма.
— Так вы в бане были? Вот не знал! Жалко! Вместе б все попарились! — огорчился тот.
Кузьма покраснел до макушки, подумав свое: «Только тебя там и не хватало!»
— Где Санька застряла? — ерзнул Яков, нетерпеливо глянув на часы.
— В бане прибирается. Скоро будет.
— Увожу я от тебя Саньку. К старшей сестре. Захворала. А присмотреть некому. Пусть с ней побудет недельку. А я тебе из стардома еду привозить буду…
— А хозяйство на кого?
— Привезу кого–нибудь из старушек. Кто пожелает. Иль соседку уговорю приглядеть. Другого выхода нет…
— Слушай, Яков, может старушку к сеструхе отправить? Я с Шуркой свыкся.
— Не могу, Кузьма. Сестра слишком серьезно больна. Старуха не справится. И не выдержит. Тут родной человек нужен. Свой. Пойми правильно. У нее рак. Она последние дни доживает. Нельзя ей на чужих руках умирать. Такого в нашей семье не было никогда.
— За что так наказываешь? — простонал Кузьма, не сумев скрыть досаду.
Яков вздохнул, развел руками.
— Болезнь не спрашивает. Горе и радость входят в дома, не считаясь с нами. У меня тоже нет иного выхода.
Шурка вошла в дом веселая, улыбчивая. Завидев брата, насторожилась:
— Что стряслось?
Узнав, в чем дело, погрустнела. Глянула на Кузьму с мольбой. То ли просила подождать ее, то ли хотела, чтобы отговорил Якова увозить к сестре.
Собиралась Шурка медленно, неохотно. Словно ждала чуда, которое сорвет отъезд. Но его не случилось.