Запоздалая оттепель. Кэрны
Шрифт:
Вздыхая, шаркая ногами, вышла она из дома следом за Яшкой. А Кузьма, со сцепленными кулаками, снова остался один.
Уже утром пришла в дом соседка. Управилась с хозяйством. Молча, ничего не говоря и не спросив, ушла. А Кузьма взялся за работу.
Обил весь дом снаружи доской. Покрасил ее в небесно–голубой цвет. Покрыл крышу шифером. Заменил ступени крыльца и, поставив перила, покрасил. Утеплил входные двери.
Кузьма еще в день отъезда Шурки решил, что ремонтом дома изнутри он займется по возращении хозяйки. Но приехал Яков.
— У тебя в запасе еще неделя. Хочешь, вернись домой. Или к своим. А можешь здесь пожить. Отдохни!
— Когда Александра вернется? — спросил Кузьма глухо.
— Это не от нас… Может, завтра все закончится, а может, через месяц… Конечно, Алена обречена. Но ведь своя… Кто еще ей поможет?
Кузьма решил остаться у Шурки. Перестелил полы, подбил потолок фигурной рейкой, закрепил перегородку. Все покрасил. И, помывшись в бане в одиночку, решил выспаться перед возвращением в стардом.
«Шурка моя! Ну почему нас завсегда отнимают друг у дружки? Почему мешают нам? Ведь ты такая!..» — вспомнил ее нагую в бане. И стало обидно, что жизнь все время ставит им подножки, словно испытывая на прочность обоих.
Он вошел в ее спальню. Здесь было тихо и уютно. Казалось, ничто не могло нарушить покоя хозяйки. Жила она трудно, однообразно, неспешно. А едва наметилась перемена, судьба снова посмеялась над обоими.
Кузьма спал в эту ночь особо крепко. Во сне явилась Шурка, какой была в бане. Он потянулся к ней. Но баба выдернула из–за печки кочергу, замахнулась, заорав:
— Пшел вон, паскудный козел!
Мужик даже проснулся. Огляделся вокруг. Никого. Мерно отбивают время ходики. Рассвет заглядывает в окно.
«Пора!» — встает Кузьма. Наскоро умывшись, оделся. И через пяток минут уже вышел за ворота дома.
В стардоме, едва Кузьма появился, старухи зашептались. Вздумали зазвать его на посиделки — вечерний чай. Больше всех старалась Глафира. Она решила доказать всем, что имеет еще в заначнике сухой порох, сумеет завлечь Кузьму. И назло всем выйдет за него замуж. Она поспорила с некоторыми, что через две недели Кузьма будет виться барбосом у ее ног.
Глафира даже косметичку навестила. Потом ей сделали прическу в парикмахерской. На маникюр не пожалела. Нарядилась в вишневое бархатное платье с глубоким вырезом. Надела колье. И пошла пригласить Кузьму на чай от имени всех женских особ стардома.
Кузьма, увидев Глафиру, невольно удивился.
«С чего это она вырядилась, как на собственные похороны? Ишь платье с вырезом! А глянь туды, единые морщины! Заместо сисек — порожние наволочки! Хоть бы прикрыла этот срам!» — подумал невольно и приметил в открытом разрезе платья ногу бабы. Морщинистая, худая, мосластая…
— Глафир! У тебя подол порвался. Иди зашей его! — показал на заголившуюся ногу.
Баба не смутилась:
— Дремучий ты, Кузьма! Нынче мода такая! И ее придерживаются все женщины.
—
— Нахал! Мужлан! Пещера первобытная! Гомо сапиенс! — взорвалась баба.
— Чего? Как ты меня обозвала?
— Человекоподобным дикарем!
— А ну и хрен с тобой! — отмахнулся равнодушно и спросил: — С чего зашлась? Я ж тебе ничего плохого не сказал. У нас, когда бабу с кобылой равняют, значит, шибко хвалят!
— Не кобылой назвал, клячей!
— А кляча та же кобыла. Только твоего возраста. Что тут обидного?
— Сам мерин!
— Так оно и есть, — согласился Кузьма.
— Тебя, как человека, все мы на чай приглашаем. А ты хамишь! Совсем одичал за отпуск.
Кузьме вспомнилась Шурка. Румяная, упругая, точеная. К ней прикоснуться — сплошное блаженство. Кожа — мягче бархата. Грудь высокая, как у девки. И такую вот королевну, отпаренную, обласканную, согласную на все, отняли прямо из рук. И увезли надолго к какой–то там сестре, даже не спросив его согласия. Тут не только озвереешь, думает Кузьма.
— А в чью честь этот чай? Что намечается?
— Ничего! Ты из отпуска вернулся. Для всех это событие! И даже радость.
— Да будет, Глафира! Без повода не собирались никогда. Мой отпуск — не причина. Скажи, что там стряслось? Иль взамуж отдаете? Иль в семью кого–то забирают?
— Угадал. Прасковью увозят домой. Не смогли без нее обойтись молодые. Так и сказали ей, что спать она станет на импортном диване — в отдельной комнате. И никто ей мешать не будет. Лишь бы было, как раньше. Все до единого за ней приехали. Просили прощения. Она и уступила. Завтра ее забирают от нас. Но ты не выдай меня, что рассказала наперед. Пусть Прасковья сама расскажет. Но приди, — попросила, подморгнув.
Кузьма, купив конфет, вечером пришел в столовую, где у телевизора в это время собиралось все ходячее население стардома.
Кузьму встретили улыбками.
Старухи вмиг усадили его за стол. Окружили пирогами, печеньем, булками. Каждая старалась угостить своим:
— Этот с малиной! Испробуй!
— Отведай с клубникой!
— А мой с земляникой! Ешь!
Кузьма растерялся:
— Да куда мне столько? Не одолею. Не поместится!
— А ты чаем запивай! Свежий, крепкий! С мятой! Всю усталость как рукой снимет! — уговаривали его.
— Эх, Кузенька! Голубочек ты наш сизокрылый! Последние посиделки с вами сижу. И заново домой вертают меня. К своим! Заскучались совсем. Целым кагалом уламывали воротиться. Я фасон держала. Не враз согласилась. Забиделась. Но куда деваться? Своя кровь. Прощать надо. Уезжаю. Завтра за мной приедут. Я уж вещи собрала. А жаль мне покидать нашу богадельню. Зазря ею люд пугают. Тут тепла и сердечности куда как больше, чем серед родни, — вытерла старушка набежавшую слезу.
— А вы нас проведывать будете, если захотите. Нам тоже станет скучно без вас! — подал голос щуплый седой старичок.