Запретная нота

Аларкон Нелия

Сейчас, в восемнадцать лет, я не чувствую печали.

Чувствую только острую ярость.

— Я почти хочу спросить, не стыдно ли тебе за себя. Но это было бы пустой тратой дыхания. Потому что это не так, правда, папа? Ты не чувствуешь стыда. Ты ничего не чувствуешь, потому что внутри ты мёртв.

Один уголок его губ изгибается.

Я стискиваю зубы.

— Даже не думай больше приходить за Датчем. Я сделаю так, что ты никогда не тронешь моих братьев. Я позабочусь о том, чтобы ты никогда не победил.

Больше

сказать нечего.

Я поворачиваюсь и берусь за ручку двери.

Голос отца вползает за мной, как чёрная слизь.

— Как?

Моя челюсть сжимается, и ручка защелкивается на месте.

— Что ты сделаешь со мной, Зейн? Нет, лучше спросить, что ты можешь со мной сделать?

Смотрю ему в лицо, все моё тело горит.

— Попилить мою машину? Переспать с моей женой? — Он почесывает подбородок. — Потому что эта палка в твоих штанах, похоже, твое единственное оружие.

На краткий миг я задумываюсь о том, чтобы схватить одну из своих барабанных палочек и ударить ею по его лицу.

Папа наклоняется вперед, глаза сверкают чёрным.

— Вот почему ты никогда не будешь представлять для меня угрозу, Зейн. Вот почему ты никогда ничего не добьешься.

Мои ноздри вспыхивают.

— Ты взрываешься от эмоций. Не можешь себя контролировать, поэтому так легко увидеть кнопку твоего самоуничтожения.

Его слова, словно яд, обволакивают меня и душат дымной, навязчивой настойчивостью.

Он нащупывает что-то у своих ног. Мгновение спустя бросает мне коробку.

— Подарок. — Говорит отец.

Низ моего желудка вываливается наружу.

Презервативы.

— Не пойми меня неправильно. Это не из-за наследства. — Я практически слышу его шипение, как будто змея внутри выходит поиграть. — Это для твоего же блага. Я не хочу, чтобы ты разрушил жизнь какой-нибудь девушки так же легко, как свою собственную.

Моя грудь вздымается и опускается.

Коробка с презервативами остается у меня на коленях, проникая сквозь джинсы к коже.

— Ты никогда не сможешь получить то, что хочешь, Зейн. — Шепчет отец. — Эти девчонки в Redwood Prep могут быть ослеплены твоей внешностью и талантом, но здравомыслящая женщина увидит тебя насквозь — безответственного и ненадежного. — Он упирается пальцем, мозолистым от многолетней игры на гитаре, в коробку. — Так что тебе лучше постараться свести к минимуму последствия своих необдуманных поступков.

Безумный смех бьётся в моей груди и пытается вырваться изо рта. Кажется, будто невидимая рука схватила моё сердце и сильно сжала.

Смаргиваю сердитые слёзы, застилающие глаза. Папа неправильно истолкует это. Он подумает, что я плачу, потому что мне больно, а на самом деле я плачу, потому что другой вариант — задушить его.

Отец опускает окно.

— Рон.

Великан топает к моей стороне машины и открывает дверь. Он

бросает на меня взгляд, который говорит: Ты собираешься выходить или мне нужно тебя проводить?

Я выбегаю из машины, и презервативы падают на землю.

Рон поднимает их и протягивает мне.

Хватаю коробку и бросаю её в машину. Серебристые упаковки вылетают из крышки и разлетаются над головой отца, как конфетти.

Глаза отца расширяются от шока, и он отбивает латекс грубыми, бешеными движениями.

Смотреть на это приятно.

Так приятно, что я понимаю, что хочу большего.

Больше этого шока в его глазах.

Больше ощущения победы.

Мои губы кривятся в знак мрачной уверенности, и я наклоняюсь к машине, чтобы сказать через окно.

— Ты прав, папа. Я тот самый сын, который срывается с катушек, не заботясь о последствиях.

Отец усмехается.

Я улыбаюсь ему.

— Я покажу тебе, каково это, когда я выхожу из себя.

Иду в дом с новой решимостью.

Папа считает меня неудачником.

Ну и что?

Всем нравятся аутсайдеры.

Пришло время показать папе, какой ад может обрушить на его королевство кто-то вроде меня.

ГЛАВА 12

ГРЕЙС

Я ненавижу похороны.

Они напоминают мне о ней.

О Слоан.

То, как рыдала её мать, отказываясь позволить работникам кладбища опустить гроб в землю.

Как плакали её сестры, беззвучные слёзы катились по их лицам.

Как никто не пришёл.

Она умерла в одиночестве.

Отвергнутая.

Забытая.

И всем было наплевать.

Всем, кроме репортеров.

Новостные фургонов.

Камеры.

Журналисты, которых приходилось сдерживать полицейской лентой и знаками «не переходить дорогу».

Шакалы, пирующие на нашей боли.

Стервятники с тушей.

Эксплуататоры даже в смерти.

Я смотрю на травянистый холмик, где покоится мать Каденс. Передо мной — тщательно ухоженный газон, роскошные надгробия и сад, где скорбящие члены семьи могут найти минутку утешения среди красочных цветов.

Последнее пристанище Слоан совсем не похоже на это. Её тело покоится на государственном участке, а надгробные плиты потрескались и откололись. На некоторых даже есть граффити. Вокруг неё — обнищавшие лачуги, следы незаконного проживания. Наркотики свирепствуют. Ежедневные убийства ведут прямую линию к кладбищу.

Там нет покоя.

Нет сада.

Только сорняки, которые буйно разрастаются, пируя на разлагающихся костях, питающих почву.

Желчь поднимается в горле, и гнев, дремлющий в душе, вместе с яростью, кипящей под кожей, доходят до кипения.