Запретная. Не остановить
Шрифт:
— Я же сказал, не нужно извиняться…
— Я хочу. Хочу, чтобы ты меня простил. Хочу загладить свою вину, я…
— Ты не виновата. Если уж кто и виноват в той ситуации, то только я.
— Что?
— Не удержал… Был влюблен и бесился, что ты не любишь меня так же сильно. Ревновал, психовал. Это… было глупо.
— А сейчас?
— Не знаю. Видеть рядом с тобой других парней… также невыносимо, как и раньше.
— Никаких других парней, обещаю. Если поцелуешь меня сейчас.
Он целует, и я отвечаю ему со всем возможным жаром. Голова кружится,
Не помню, как это происходит, только мы снова оказываемся с ним в постели. И любим друг друга. Жарко и страстно, словно одержимые. А потом снова, но уже медленно. Я отдаюсь ему. Чувствую, проживаю каждую эмоцию в его объятиях.
Если по возвращении домой мы не сможем с ним больше видеться, или он решит, что наигрался, или, что я надоела, а он не окончательно простил, я просто не выживу. В этот же самый момент я умру…
Глава 32 Что-то происходит…
И я снова полна отчаяния…
Меня так пугает моя склонность все драматизировать.
Почему я не могу просто расслабиться и наслаждаться общением и близостью с тем, кого так безудержно, страстно и пылко люблю?
Почему мне все время кажется, что Гордей не полностью со мной, не до конца раскрыт, что то и дело от меня ускользает?
Почему уверена в том, что даже когда он рядом, он все равно недосягаем, неприступен для меня?
Мы не слишком много разговариваем, но едва прикасаемся друг к другу, как нас обоих штормит, словно наркомана при ломке, как от самого сильного, жизненно необходимого наркотика.
Между нами то и дело простреливают искры. Я чувствую очень хорошо, и уверена, он тоже ощущает их волшебно-волнующее, будоражащее действие.
Нас связывает тяга такой силы, что по простой прихоти или желанию ее не разорвать.
Если попытаться, это будет сродни тому, что тебя пытаются лишить, одного из жизненно важных органов.
Невыносимо болезненно.
Смертельно опасно.
На грани выживания, в одном шаге от потери разума.
В свободное время мы выезжаем на байке на какой-нибудь из пустынных пляжей, что разбросаны по побережью, и плаваем, обнимаемся. Раскинув в стороны руки, расслабленно качаемся на волнах.
— Ты научилась плавать, Бельчонок, — замечает Гордей, и я радостно смеюсь от осознания, что он помнит.
— Да, научилась.
— Все равно, держись ближе ко мне.
И я держусь, конечно же я держусь.
Я раскрываюсь ему навстречу, я вся горю, а Гордей, он… мне кажется, он просто позволяет мне его любить.
Когда я подплываю и обхватываю его руками и ногами, он не сопротивляется. Но и не предпринимает никаких попыток к еще большему сближению. Он просто позволяет мне себя обнимать.
Я начинаю дразнить его поцелуями в шею, и только тогда он слабо улыбается.
— Осторожнее, Бельчонок, — говорит он, стараясь
— О чем ты говоришь? — не понимаю я.
— Обо всем.
Это «обо всем» звучит чересчур серьезно, и я крепче притискиваюсь к нему.
Ты же не бросишь меня, когда мы вернемся домой? Ведь не бросишь? Молит его все мое существо. Но вслух мне страшно произносить эти слова.
Пока не сказаны, будто бы и не сбудутся.
— Ты добьешься того, что я возьму тебя прямо здесь, — шепчет Гордей и прикусывает мочку моего уха. Потом перемещается губами вниз по шее.
— Можно, — выдыхаю я. — Я согласна.
— Серьезно?
— Да, — киваю я и сглатываю.
Но Гордей все равно отстраняет меня, и с головой уходит под воду.
— Серьезно, можно, — говорю я, когда он выныривает. — Я… хочу.
Снова подплываю к Гордею и целую его в губы со всем возможным пылом. Его ладони сжимают мою попу.
— Мне хочется принадлежать тебе всецело. Под луной, под звездами, — выдыхаю я.
Снова целую его с языком, потом заглядываю в глаза.
Мне стыдно от того, как глупо, наверное, прозвучали мои слова, но насмешливое выражение исчезает из глаз Гордея. На его место приходит то самое, на которое мое тело реагирует молниеносно.
Между ног все загорается, а душа поет. Потому что я точно знаю, сейчас, в этот самый момент он думает исключительно обо мне.
Горячее, неукротимое желание так и рвется из него, мгновенно, словно электрические импульсы, передаваясь мне, и так наэлектризованной и горящей в его руках.
Нам снова сносит крышу, мы снова забываем обо всем.
— Ну, и как вам вместе? — спрашивает Оксана, когда я, немного уставшая после одной из таких поездок, возвращаюсь в номер, чтобы принять душ и переодеться.
Я отвечаю ей, что хорошо.
Сейчас она живет в номере одна.
Так получилось, что после нашей драки Раду отселили в другой номер, а больше никого подселять не стали. Мне кажется, это устроил Гордей, хотя прямо об этом я у него не спрашивала.
Главное, Рада больше ко мне не пристает. От Оксаны я знаю, что они с Гордеем о чем-то разговаривали, пока я была на съемке, а потом, со слов подруги, разбежались по разным углам.
— Не знаю, что он ей сказал, я не рискнула подходить близко. Только Радка убежала, словно побитая собака. Должно быть, он убедил ее окончательно, что между ними все кончено.
Я оставляю ее слова без ответа.
С одной стороны, мне жаль Раду, но с другой, если бы на месте рук оказалось мое лицо, со мной бы разорвали контракт. Конец карьере.
Царапины на руках чуть поджили, и все равно Оля высказывала мне за них, когда замазывала и маскировала.
— На самом деле, я рада, что ее от нас отселили, — продолжает Оксана. — Хоть одной немного скучновато. Но… что поделать.
И подруга вздыхает, глядя на меня с хитрецой.
— Все же, Арин, ты мне расскажешь, наконец, как он в постели? А то молчишь все, словно партизан. Хорош? Ну, хорош же?