Запруда из песка

Громов Александр

– Что стало с теми, кто голосовал против? – проигнорировал я вопрос.

– Выбыли из команды с частичной амнезией и приличным счетом в банке. Уж кем-кем, а злодеем Стентон не был. Собственно, выбыли всего-навсего двое пацифистов, а больше тридцати человек проголосовали за то, чтобы убить сотни людей и миллионы в перспективе, но не допустить гибели миллиардов. Обстановка требовала. Вы голосовали бы иначе?

– Допустим, был просчитан наиболее вероятный сценарий, – сказал я, вновь уклонившись от ответа. – А если бы реализовался менее вероятный и никакой глобальной войны не произошло, что тогда? Неудобный вопрос, верно? Думаю, Стентон и его теплая компашка уклонялись от него, как только могли. Ну, правильно –

того, что не случилось, не существует…

– Вот вы и ошиблись, – с милой улыбкой перебил Магазинер. – Был просчитан далеко не один сценарий. Что сказать о менее вероятных? Ничего хорошего, кроме того, что глобальный конфликт начался бы позже на несколько лет, в самом лучшем случае десятилетий. Это принципиально? Хм, по-видимому, вы не очень сильны в истории последних доэкипажных лет…

Это я-то не очень силен?!

Вчера я набычился и ничего не ответил Магазинеру: был оглушен не столько турецким вином, сколько реальностью, свалившейся на меня, как куль с дерьмом. Но сегодня, слегка очухавшись, я уже понимал, что Магазинер сказал чистую правду. Я ведь интересовался личностью усредненного, так сказать, землянина начала века, докапываясь до типичных представителей самых разных национальностей и социальных групп, – а без такого интереса, по-моему, вообще не бывает историка. Мне было чему удивиться. Потрясающий эгоизм в смеси с потрясающим легкомыслием и потрясающим же невежеством типичного землянина той эпохи удивил бы ныне любого члена Экипажа. Да, такие людишки не спасли бы планету даже из примитивного чувства самосохранения – слишком уж были тупы, самонадеянны и полны идей, не имевших ничего общего с интересами человечества. Взрывоопасная смесь.

Я начал понимать преступников, а кто бы усомнился в том, что Стентон и его платные соратники – преступники? Сколько жизней прервалось по их вине?

Да, но сколько было спасено?

Неучтенное количество. Целая цивилизация. Хотя и преобразованная в Экипаж, скованная тисками Устава, вызывающая бешенство у поборников обезьяньих свобод…

Но разве было бы лучше дать ей погибнуть во внутренних распрях? Во младенчестве? Не говорите мне чепухи о том, что наша цивилизация, мол, стара. Младенцу время кажется бесконечным, это нормально.

Я сел на всклокоченную постель и некоторое время смотрел на стену, увешанную репродукциями экзотических земных пейзажей. В это подземелье по соседству с ядерным могильником подавался хороший, озонированный воздух, и бытовые условия для работников и гостей вроде меня поддерживались на вполне терпимом уровне. Даже избыточном для того, кто увлечен настоящим делом. Топчан, сортир и бутерброд – что мне еще надо?

Разве что кофе. А водку – потом.

Хотелось работать, и вместе с тем я ощущал серьезный психологический раздрай. То, что творили ребятишки Стентона, называлось просто, емко и исчерпывающе: преступление. Причем такое, за которое полагается вешать по приговору международного трибунала. Кто там будет разбираться с их мотивацией, кому это надо?

Но ведь Власть – если она Власть – не может не совершать преступлений, не умеет она этого! Хорошо еще, если преступления совершаются во имя благой цели. Черчилль, по-видимому, знал о предстоящей бомбардировке Ковентри, но не усилил там ПВО, чтобы немцы не заподозрили англичан в том, что те читают их шифрограммы. Рузвельт, похоже, был в курсе планов японцев атаковать Перл-Харбор, но не предпринял никаких шагов – и обеспечил горячее желание миллионов американцев ввязаться в мировую войну, из которой, по сути, только Америка вышла победительницей. Масса других случаев. Простейший пример: уничтожив террористов вместе с заложниками, показать сукиным сынам, что их попытка шантажа Власти смехотворна, поскольку Власть в грош не ставит жизни лояльных граждан. И тем самым

предотвратить более масштабные захваты.

Власть всегда совершает преступления – либо своими действиями, либо бездействием. И первое часто предпочтительнее, как ни отвратно это звучит.

Нельзя сказать, что меня успокоили эти соображения. Одно дело – понимать и оправдывать каких-то там небожителей, и совсем другое – оказаться рядом с ними, а в потенциале – одним из них. В том, что меня вербуют, я нисколько не сомневался. Работа со мной началась еще до того, как мальчишке, намеренно зараженному японским энцефалитом, подсадили ментоматрицу Ломоносова. Сначала они отобрали подходящего кандидата, протестировали его втихую, решили, что годен… Затем устроили так, что мальчишка ничего не понимал и находился в месте, удобном для процедуры подсадки. Никто, конечно, и не подумал спросить Фрола Пяткина, желает ли он себе такой участи…

Участь была хороша. Бесило то, что со мной обошлись, как с морской свинкой. И слабо утешало то, что обойтись со мной по-человечески просто не могли, раз уж я был выбран.

Впрочем, это я еще пережил бы. Ну рявкнул бы разок на Магазинера, хоть он и Эйлер, позлился бы и успокоился. А вот причисление к избранным подействовало на меня куда сильнее, чем память Ломоносова на Фрола Пяткина. Ничего себе избранный – решать, кому жить, а кому умереть ради общего блага! Спасибо, не хочу.

Никогда я не сомневался в том, что Экипаж полезен, что он – спасение. Я и сейчас не усомнился в этом. Единственное, что унижало меня прежде, – вмешательство чужих с неизвестными целями, и я мечтал о том, чтобы когда-нибудь навалять чужим как следует. Во имя справедливости, во имя отмщения, во имя гордости человеческой – называйте как хотите. И внезапно открылась мне правда: мстить некому. Не летаргическому же пришельцу, всего-навсего собиравшему о нас информацию! Совсем не чужие вмешались в земные дела – это сделали земляне. Их цели стали мне известны – благородные цели! Их методы, наверное, не могли быть другими.

Вот только тошно мне отчего-то. Тошно!

Стать, как они, убийцей во благо?

Или наотрез отказаться, потерять память об этой норе в горе, а заодно, видимо, и память Михайлы Ломоносова – мою память! Что останется? Фрол Пяткин в чистом виде? Да кому он нужен!

Я живо представил себе мое будущее в случае отказа. Допустим, Магазинер сказал правду и меня не убьют. Меня просто чем-то накачают, подвергнут всяким там ментопроцедурам, вывезут отсюда и оставят где-нибудь на улице какого-нибудь города. Довольно скоро я попаду в местный госпиталь, меня станут лечить и вылечат… Фрола Пяткина. И это буду уже не я. Активность мозга упадет, интеллект скукожится до среднего, зато характер, наверное, заметно улучшится, к удовольствию коллег и жены. Стану как все. Служба – от и до, и домой – с радостью, и сын каждый день будет видеть отца. Чем плохо? Начну выезжать на рыбалку и по грибы, заведу себе какое-нибудь хобби вроде коллекционирования старых открыток и, в сущности, неплохо проживу жизнь, если только не попаду под машину, поезд или астероид. В положенное время выйду в Бесперспективный Резерв в чине майора или даже подполковника, буду нянчить внуков и гулять в парке, собачку себе заведу, шпица какого-нибудь…

Что, Михайло, противно?

Замолкни, Фрол!

Фрол, конечно же, заткнулся. Даже он, наверное, в глубине души не очень-то хотел себе подобной участи. Кто откажется от знания, каким бы страшным оно ни было? Только трус, обыватель или страус – все трое вне поля моих интересов. Я не откажусь. А значит, приму еще не сделанное предложение. Несмотря на. Магазинер знал, с кем имеет дело!

Тут кто-то постучал в дверь. Ну вот, легок на помине.

– Можно! – прорычал я. – Не заперто.