Запятнанная биография

Трифонова Ольга

— Я применил преобразование Лапласа.

— Вот сейчас?

— Нет, давно…

— А…

— Ты разочарована? А я за эту работу в двадцать лет получил Ста… Государственную премию.

— Олег говорил.

— Что говорил?

— Что-то про уравнения Вольты.

— Вольтерра. Интересно, что же он говорил?

— Что премию получил. А что ты с нею сделал?

— Ею очень хорошо распорядилась моя жена. Так что, деточка, ее уже нет давным-давно, если тебя это интересует. Прошла вечность.

— Меня интересует, как ты стал знаменитым. Меня интересует все, что касается тебя, но меньше всего твои сбережения.

Я тогда была еще смелой, еще могла так говорить. Мне казалось,

что имею право на эту смелость. Много же времени мне понадобилось, чтоб понять наконец, что никаких прав то, что происходило с нами под портретом женщины в лебединых перьях, мне не дает. Но тогда еще не знала.

— Расскажи про то, как премию получил. Ты был счастлив? Где ты жил? В общежитии?

— Знаешь, пожалуй, пора вставать. — Поднялся рывком. У него были неожиданно резкие для его большого тела движения. Взял с пола майку.

— А когда-нибудь расскажешь?

— Какой смысл? Ты не поймешь. Прошла вечность.

— Я же поняла про группы.

— Повтори, — обернулся с любопытством.

— Ну, есть такие формулы для уравнений, чтоб только подставлять коэффициенты и решать. Абель говорил, что для пятой степени такой формулы нет.

— Умница.

Блеснула в улыбке золотая коронка.

— Ах ты ж умница! И очень красива сейчас. Очень.

И все началось снова. Но теперь я не видела и не слышала ничего, даже долгие звонки доносились словно через вату. Кто-то звонил — настойчиво, терпеливо ждал за дверью и снова звонил. И я ждала тоже, потому что приближалось, приближалось…

— Яоя… — возле моего уха.

— Что?!

— Я люблю тебя.

Я не поняла, так неожиданны были эти слова. И так глубока моя глухота.

— Что, что? — переспросила каким-то глухим вороньим голосом.

Но он не расслышал, потянулся за очками, щелкнул выключателем.

Теперь, когда квартира блистает чистотой и порядком, по латышским правилам полагаются цветы. Совсем немного — по три штуки в маленькие глиняные вазочки. Вазочки есть, а цветы во дворе. Красивые цветы, душистый горошек, ромашки. Но пойти нарвать боязно. Что подумают жильцы нижнего этажа? Может, Янису Робертовичу будет неприятно, что хозяйничала так смело. Ключ оставила под половиком, как договорились. Я честно заработала пятнадцать рублей. Облазила все углы, никакой халтуры — самый придирчивый взгляд не найдет потаенной пыли. Ванну отдраила «Гигиеной», в кухне перемыла с содой все шкафчики, чтоб черные жучки не завелись, не забыла жирные противни вытащить из плиты, отскрести от подгорелых остатков. Что еще? Холодильник разморозила, кухонные тряпки выстирала. «Ничего себе мысли. Знал бы вот этот, с портфелем, что посторонился на узком тротуаре, оглядел внимательно, знал бы, о чем думаю…»

Усталая поденщица возвращается на закате домой.

Прекрасный вечер. На пляже, наверное, большое гуляние. После ненастных дней вышли себя показать, других посмотреть. Аркадия Райкина, например. Дайна говорила, что он каждый год здесь отдыхает, и его можно увидеть на пляже вечером.

Солнце садится в море, но его свет пробивается сквозь зелень и на этой тихой улочке зажигает стекла нарядных особняков, золотит шерсть толстого спаниеля, дремлющего на зеленой лужайке. Идиллия.

Кожа на подушечках моих пальцев сморщилась от «Лотоса» и «Гигиены», лицо горит от пота. Забыла умыться. Неважно — умоюсь у Дайны. Ее дом где-то рядом. Третий или четвертый поворот. Кажется, этот.

Широкая, заросшая травой улица. Деревянные невысокие заборы, кусты отцветшего шиповника с маленькими завязями плодов. Крики детей.

Я уже видела эту улицу, эту или другую, но очень похожую.

Нет, эту. Вот транспортная будка. Из-за нее выскочил крошечный

мальчик и с ревом побежал, спасаясь от кого-то.

Я сидела в машине Агафонова и смотрела, как приближается мальчик в коротких штанишках на лямках. Это было прошлым летом. Ровно год назад. Агафонов спешил, в санатории его ждали — какая-то вечеринка, уезжал приятель студенческих времен. Назвал знаменитую фамилию. Там все были знаменитыми вокруг него. Знаменитые играли в теннис, знаменитые ходили на пляж, знаменитые ездили в Домский собор. Меня им показывать было нельзя. Правда, самый знаменитый — Буров — знал меня очень хорошо, но он при случайных встречах здоровался коротко и все очень торопился, будто гнались за ним. Агафонова же просто не замечал.

— Разве вы не знакомы?

— Он, по-видимому, считает, что нет. Но ведь он вообще придурковатый.

Жена Бурова, Юзефа Карловна, наоборот, увидев меня, застывала, смотрела с откровенным изумлением, будто я то ли голая иду, то ли в костюме марсианки. Юзефа Карловна всегда отличалась чудачествами. Здесь ходила в сатиновых шароварах, в футболке довоенного образца, а в Москве изводила Елену Дмитриевну просьбами перелицевать старое пальто мужа или выкроить из веселенького ситчика платье с воланами, для приема иностранцев. Елена Дмитриевна терпеливо отговаривала от воланов, но Юзефа Карловна твердила, что в семнадцать лет у нее было такое платье и оно очень ей шло. Один раз я видела, как она вприпрыжку, строя себе гримасы перед всеми зеркалами, спускалась по лестнице. В этом роскошном санатории зеркала были на всех площадках. Я шла следом, возвращаясь от Агафонова. В лифте спускаться не решалась. В холле старушки сидели в креслах напротив лифта и обсуждали всех входящих и выходящих из кабины. Юзефа Карловна со старушками не дружила и вечером, засучив шаровары, не стесняясь сухих ног в синих узлах вен, до сумерек «причесывала молодежь» на теннисном корте.

Играла она в стиле «каше», старательно выписывала петлю головкой ракетки, но победить ее не мог никто.

Один раз встретились в парке. Шла огромными шагами, остановилась резко, спросила:

— Вы что же теперь, уже не невеста Олегу Петровскому?

— Почему «невеста»? Мы просто дружили, — пролепетала я.

— А-а… бывает… Но зачем с Терситом якшаться, не понимаю, — пожала мужскими мосластыми плечами и обошла меня, словно неодушевленное препятствие, обдав запахом пота и антикомариного одеколона «Гвоздика».

Мы сидели рядом и молча смотрели, как убегает от костлявой тетки мальчуган. Тетка гналась за ним с хворостиной и жуткими проклятьями. Напомнила Юзефу Карловну — такая же нескладная, с огромными руками и ногами.

— Кто такой Терсит? — спросила я.

— Не помню. Помню только строчку «Уж нет какого-то Патрокла, но жив презрительный Терсит», — продекламировал Агафонов. — А ты откуда это имя знаешь?

— Услышала.

— По какому поводу?

Тетка волокла рыдающего беглеца назад.

— Просто так.

— У тебя просто так не бывает.

— Бурова тебя назвала Терситом почему-то. Почему?

— У тебя есть неприятная манера сообщать неприятные вещи.

— Ты сам спросил.

Мне хотелось плакать. Мне очень хотелось плакать. Моя жалкая жизнь с тайными воровскими приходами в его номер, где разговаривать можно было только шепотом, с такими вот короткими встречами в укромных безлюдных местах, с одиночеством, с пустым домом, с близостью непонятных и замкнутых людей — Арноута и Вилмы, с надоевшей овсянкой по утрам, с укорами мамы по телефону, с возвращением в сумерках в пустом автобусе, с тоской по Агафонову, с ревностью к нарядным веселым женщинам санатория — все это измучило, измотало, и слезы всегда были близко.